– Чего? – Дед начал нарезать хлеб.

– Вы же не общаетесь с мамой!

– Я стар, Даниил. Времени ждать совсем не осталось.

– Но меня-то ты зачем приплел? Мирились бы без меня. Ты же знаешь – мы с ней как кошка с собакой!

– Я не общаюсь с дочерью. Моя дочь не общается со своим сыном. Это не дело.

– Одним махом всех примирить? Это она тебя надоумила? – Даня кивнул в сторону комнаты-кладовки-приюта.

– Ты Мару не трожь. Так совпало.

Помолчали. За окном сигналили автомобили. Сквозняк отворил приоткрытую форточку, и прохладный воздух вихрем пронесся по полу.

– Де, может, не надо, а?

– Мы поговорим и все обсудим.

– Она сожрет нас живьем.

– Зубы раскрошатся – нас грызть.

– Не пойдет она на перемирие.

– Сюда она все же приедет.

– Ты ее сам попросил?

– Сам. И она сразу согласилась.

Скрипнула дверь. Сквозняк усилился. За окном взревела сигнализация. Звонкая и противная.

– Чего это у вас дверь открыта? – Даня услышал из коридора голос мамы.

И дрогнул. Дед, заметив это, рассмеялся и прошептал:

– Так поражает молния, так поражает финский нож.

А потом добавил громко:

– Входи!

Главное потрясение в жизни Льва Егоровича все же случилось пять лет назад.

Тот день он тоже помнил необычайно ясно. Саму аварию – с трудом. Ее вытеснила боль. А вот утро отлично запомнил.

Они собирались на дачу. Зима отступила окончательно. Можно было перебираться на окраину области. Был конец апреля, еще прохладный, но совсем не зимний уже. С раннего утра шел мелкий-мелкий дождь. Противный.

Ева пыталась закрыть свой чемодан.

– Опять барахла всякого набрала?

– Лев, ну какое барахло? Мы же не на один день едем.

– Ну показывай! Сейчас же показывай, чего туда напихала!

Они разобрали чемодан, собрали вещи заново, и все застегнулось очень даже удачно. Но лицо у Евы стало грустным. Не обиженным или сожалеющим, нет. Ей просто хотелось взять побольше нарядов. Хоть чем-то же старушка семидесяти восьми лет должна себя радовать за городом? Так хоть красивая будет.

Лев Егорович почувствовал, как от этого взгляда у него сжимается сердце. Он еще раз раскричался полушутливо, разобрал чемодан и собрал все снова. Уложил все, что хотела взять с собой Ева. И она была довольна. Жаль, платье ей было суждено надеть только одно. И надевали не на саму Еву, а на оставшееся от нее тело. Плоть – не больше.

Он был за рулем, и винил себя. Продал дачу и машину. Больше не приближался к транспорту. Ходил исключительно пешком. И решил посвятить себя тому, чтобы помогать обездоленным. Хоть как-то искупить…

– Вот видишь, – пять лет назад говорила Смерть. – Ты можешь отступать. Давай попятную. Умеешь же. Согласился же, что не прав был. Сделал все снова. Почему бы…

– Мне так больно стало, когда она грустным взглядом этим на меня посмотрела, пойми. Ну невыносимо просто. Как будто в душе поковырялись пальцем грязным.

– Палец-то – твой.

– Этого не отнять, – вздохнул Лев Егорович. – Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

Надвигалось утро. Они болтали всю ночь и уже успели протрезветь.

– Еще за одной? – предложила Смерть.

– Будет. Спать надо.

Встали со стульев. Пошли по комнатам. Смерть – в кладовую, Лев Егорович – в зал.

– Лева, ты умеешь прощать. И гордость свою затыкать.

– Она так смотрела… – повторил он.

– Может, у твоей дочери уже тридцать лет взгляд такой. Но ты же ей в глаза не смотришь?

– Я справлюсь, – пообещал Лев Егорович. – Нужно еще время.

Они ушли, а за их спинами утопала в первых солнечных лучах хрущевская узенькая кухонька.

Они сидели за столом втроем в зале.

У дальней стены стоял старый диван. Над ним висел настенный ковер – казалось, он посерел от времени. Посреди комнаты дед раскрыл длинный семейный стол. Телевизор в углу у окна рассказывал о прошедшем днем параде. По экрану то и дело проходили всполохи помех. Голос диктора потрескивал в эти моменты.

Даня уставился в свою тарелку и старался не поднимать глаз. Мама сидела, полуобернувшись к телевизору. Попивала красное сухое и вслушивалась. Дед уплетал ужин. Макароны по-флотски – его фирменное, еще с армейских времен, блюдо.

Молчали.

Даня хотел, чтобы никто не заговорил. Доедят спокойно, дослушают до прогноза погоды, парой фраз перекинутся и разойдутся. Идеально же! И ругаться ни с кем не придется, и отношения выяснять, и вот это вот все.

Дед налил водки, быстро выпил и подошел к маме.

Даня чувствовал, как заколотилось у него сердце.

Дед взял с угла стола пульт. Выключил телевизор. Приобнял маму за плечи и развернул к себе. Даня приложил ладонь к груди. Сердце пыталось пробить брешь в решетке ребер – казалось, что ему это удается.

Дед сел на колени. Теперь он и сидящая на стуле мама смотрели друг другу прямо в глаза. Даня видел, как дрожит вслед за подбородком седая дедова борода. Видел, что у мамы уже потекла слеза. Скатилась по щеке и каплей росы набухла на губах.

Тишину нарушало только тиканье настенных часов. Машины за окном замолкли. Пахло мясом и водкой. Даня почувствовал, как тяжелеет голова – от алкоголя, от волнения и от немой сцены, разыгравшейся перед ним.

Они все еще молчали. Отец на коленях перед дочерью. Это не выглядело так, будто они играют в гляделки. Или пытаются пересмотреть друг друга. Нет, Дане казалось, что это не соперничество, но диалог. Сейчас их взгляды говорят больше, чем любые слова. Кажется, они понимали друг друга.

Наконец они одновременно выдохнули. Как будто все это время удерживали дыхание. Мама принялась утирать слезы, дед положил седую голову маме на колени.

– Как же долго, пап, – сказала она.

– Невозможно долго, – подтвердил дед. – Непростительно долго.

Мама погладила его плечо.

– Я много раз хотела… – начала она, но дед быстро прервал ее.

– Нет. Нет, не надо, доча. Ты не знаешь, сколько раз я хотел. Миллион в день иной раз. Как же и впрямь долго. Жизнь. Чертова жизнь.

Дед встал. Поднял маму со стула. Крепко обнял.

Даня переживал, что она хрустнет и разломается напополам от медвежьих дедовых объятий.

– Теперь ты. – Он кивнул Дане, высвободив маму из объятий.

– Что… Что… я?

– Иди и извинись перед матерью, кретин.

Даня отвернулся. Сложил руки на груди. Уперся взглядом в настенный ковер. Сделал вид, что внимательно изучает узор.

– Тебе сколько лет? – Он слышал за спиной голос деда. – Ведешь себя, как будто все еще двадцать.

– Папенька избаловали, – прозвенела мама с наигранным помещичьим акцентом. – Научили не действовать, но тратить.

– А ты не подтрунивай. Сама возьми, – предложил дед. – Инициативу.

– Еще чего!

Дед кашлянул в кулак. Титанический кашель его звоном вибрировал в графине с ледяной водкой.

– Мара!

В комнату зашла Смерть. На ней был тот же грязный черный балахон. Теперь капюшон был накинут на голову, а спина слегка сгорблена. Эффект получался впечатляющим.

Даня зажмурился. Он знал, что сейчас – начнется.

– Отец!

– Знакомься, Александра, это Смерть. Смерть, это Александра.

– Отец! Кто это?

– Я же вас представил.

– Мне говорили, что ты сюда попрошаек и нищих таскаешь…

– Это тебе кто говорил?

– Сосед твой, Алексей.

Колькин дед был, оказывается, шпионом.

Даня и не подозревал, что мама может интересоваться жизнью деда. Хотя… О чем он вообще мог подозревать? Сейчас ему было одновременно горько, стыдно и больно. Он не понимал, какому чувству отдаться. И не открывал глаз. Ребенок в тридцать? Не стыдно, не должно быть за такое стыдно. Стыдно, когда пытаешься из себя строить то, чем не являешься, так психолог говорил.

– Старый кобель, – прокомментировал дед. – Ишь чего! И мне не признавался!

– Я ему платила. Чтобы быть в курсе.

– За тридцать серебряников! – рассмеялся дед. – Знаешь, это даже мило.