Таксист пропустил одинокого пешехода и вырулил к дедушкиной хрущевке. Остановился у нужного подъезда и прервал размышления.

Даня пытался воспроизвести номер квартиры деда, но тут же вспомнил, что за домофон тот платить отказался. Воспользовался старым методом. Просто дернул дверь на себя, отводя плечо, как будто гранату бросал. Сработало. Поднялся на четвертый этаж. В подъезде пахло кошками, жареной картошкой и гнилым луком. От картошечки слюнки текли, от остального – ком к горлу подступал.

Открыв незапертую дверь квартиры, Даня, как всегда, на секунду замер. Он любил оказываться у дедушки в гостях в том числе и ради вот этой первой секунды. Секунды, когда родной, ни с чем не сравнимый запах старой родительской квартиры вываливает на тебя ушат теплых воспоминаний.

Здесь пахло разбухшим от влаги и времени паркетом, пылью от настенного ковра из зала, черным чаем, который будто облепил ароматом все обои, табаком, редким, советским – от дедовых сигарет любимых «Астра»… Да чем тут только не пахло. Сотнями и тысячами созвучий вкусов и запахов. Уникальных созвучий, по которым любой человек без труда говорит – теперь я дома.

– Кто там? – громыхнул с кухни голос деда.

– Я, де! – Даня называл его «де» с двух лет и, даже когда вырос, решил не изменять традициями. Дед бухтел, но, кажется, ему это нравилось.

– Ну и что, там стоять будешь? Помогать иди.

Даня прошел в малюсенькую хрущевскую кухню. Здесь ничего не изменилось, конечно. Те же обои в цветочек – заляпанные чаем и течением времени; тот же гудящий древний холодильник «Зенит» – громоздкий, низенький, но надежный, швейцарцы обзавидовались бы; те же полки с небогатым выбором посуды. Настоящий музей Даниного детства.

Дед сидел в углу, между кухонным столом и окном. Он нареза́л огурец. Древний нож так сточился, что напоминал серп. В уголке рта у Льва Егоровича дымилась сигарета.

Дед заметно постарел за последние пять лет. Седина – понятно, она давно, тут дело было в деталях. Руки слегка дрожали. Раньше такого не было. Кожа дряблой совсем стала, словно потеряла эластичность и пыталась сползти со старого лица. Главное – глаза как будто поволокой подернулись. Или как там говорят? В этих глазах Даня видел, как усталый бог завалился набок на перине из голубых облаков и ожидал неминуемого.

– Что вылупился? Вон помидоры еще.

– Подарок вот. – Даня поднял перед собой подарочный пакет. – Посмотришь?

– Потом, – мотнул головой дед. – Некогда.

– Кого-то еще ждем?

– Может, и ждем! – рявкнул дед, ссыпая порубленный огурец в миску-салатницу. – Ты поможешь или болтать будешь?

Даня раньше всегда был единственным гостем в доме деда. Они с бабушкой Евой всегда его ждали. С остальными семейными не заладилось. Это у них проблемой всех поколений было. Даня с мамой тоже уже много лет не общался. На похоронах бабушки даже не поздоровались.

Последние пять лет так и вовсе – Даня видел в гостях только соседа. Деда Кольки. Наверное, он и придет. Или они.

Даня подвернул рукава рубашки и начал нарезать помидоры. Дед молчал, взявшись за следующий помидор. Столбик пепла нарастал, но деда это не волновало. У него все шорты домашние в этом пепле измазаны были.

Даня услышал за спиной шорох. Обернулся и чуть не лишился чувств.

По коридору шла босая женщина в черном балахоне.

– Что за… – Даня выронил нож и схватился за сердце.

– А! – Дед махнул женщине рукой. – Знакомься, Даниил, это Смерть. Смерть, это Даниил.

– Лева! Не называй меня Смертью! Пугаешь всех только! Я Мара.

– Да хоть Инпут. Или Ламашту. Как ни называй…

– Прекрати! Глянь, внучок твой побледнел аж.

Голос у нее был высокий, но скрипучий.

Даня ущипнул себя за подушечку указательного пальца. Со всей силы. Было больно. Потом укусил. Тоже не проснулся.

Смерть приближалась.

Лев Егорович ярко – в деталях – помнил не так много событий из жизни. Память кромсает картины прошлого, обгрызает их по краям, измазывает сажей, смешивает, как алхимик снадобья.

Но день рождения дочери он помнил очень хорошо. Первой и единственной – после сложных родов Ева не могла больше иметь детей.

Было зимнее утро. Три или четыре часа.

Ева неделю лежала на сохранении. Ходил каждый день,

но

вчера и сегодня работал. Не вышло приехать. Они это заранее обговорили.

И вот поступил в темноте зимней звонок – все, родила. Лев Егорович сразу же собрался в путь.

Ночью автобусы не ходили, и Лев Егорович шел к роддому пешком через парк. Скрипел снег, и мороз так звонко звенел в тишине, что закладывало уши.

Добрался до места, когда тяжелое зимнее солнце уже посеребрило кроны заснеженных сосен. Внутрь не пустили. Зато подсказали палату. Путем хитрых вычислений он понял, какие окна ему нужны.

Ждал долго. Замерз так, что онемели пальцы на ногах. Про руки и говорить не приходится – он чувствовать их перестал почти сразу. Варежки не спасали от утреннего мороза. Пытался бегать, прыгать, приседать – согревало лишь на минуту, потом холод накатывал с новой силой. Больше уставал.

Решил затаиться. Сел на скамейку, поджал под себя ноги, обхватил их руками и легонько лишь покачивался, неотрывно глядя в одну точку – на окно.

Момент, когда выглянула Ева, запомнился Льву Егоровичу особенно отчетливо. Она улыбалась – молодая, красивая, усталая. Держала, раскачиваясь, сверточек. Из него выглянула маленькая пухлая ручка.

Дыхание перехватило у Льва Егоровича тогда. От радости и ужаса. Вот она – жизнь. И что же с ней делать? Он поклялся, что будет любить всегда. И несмотря ни на что.

Не получилось.

Он не знал тогда, что разругается с дочерью в пух и прах. Не знал, что, виня прилюдно ее, всегда будет винить себя. Недоглядел, недоучил, недоработал. Плохо воспитал.

Лев Егорович впервые приютил Смерть пять лет назад. Тогда он спросил ее:

– Как думаешь, что я сделал не так?

– Не поняла. Это ты что же, считаешь, что сделал что-то так?

– Это интересное замечание.

– Наливай давай. – Смерть пила водку гранеными стаканами и пьянела быстро.

Выпили. Закусили. Хруст соленого огурчика ломал кости тишине.

Лев Егорович задумался.

– Может, мы так сильно любили друг друга, что нам не хватало на любовь для Сашки? Александра, Александра, этот город наш с тобою…

– А любовь что, по-твоему, измеряется? Типа у меня десять кэгэ, вот пять я дочери отдам, пять – жене. Или как?

– Я не знаю, – признался Лев Егорович. Он давно мог откровенничать только с бездомными да наедине с самим собой.

– Чего так вздыхаешь, Лева? Отгружу тебе пять кэгэ своей любови? А? Хошь?

Зажмурив глаза и покачав головой, он на секунду опять вспомнил пухленькую ручку дочери. Интересно, осталась бирка из ее роддома? Была же где-то у Евы. Найти бы.

Лев Егорович налил еще по одной. Смерть была рада.

– Вот! Это ты правильно мыслишь!

– Помилуйте, королева, – процитировал Лев Егорович. – Разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

– Ха!

Смерть зашла на кухню.

Чтобы успокоиться, Даня проделал свое давнее упражнение. «Деление», как он его называл. Как по-разному будут реагировать люди на такую ситуацию? Очевидно, человек тревожный, вроде него, испугается. Дед, понятное дело, будет спокоен. Может, прокомментирует невежливо. Колька или другие хулиганы могут внутренней энергии не удержать. Схватят что-нибудь в руки да и кинутся на Смерть в рукопашную. Бабушка Ева бы креститься начала, она была человек верующий. А что сделала бы мама?

Даня не успел ответить на последний вопрос. Смерть была совсем близко.

У нее было человеческое лицо.

Маленькие глазки – далеко посаженные и черные-черные, как у цыганки. Узкие губы – два росчерка тонкой ручкой… И красный нос – как у…

Даня выдохнул. Перетрусил, как подросток. А можно было бы и сразу докумекать, что к чему здесь.

Мама бы как следует отчитала деда за то, что впустил домой оборванцев каких-то, вот что.