… Хорхе что-то говорил и уже по-особенному смотрел на Сашу, как будто обращаясь только к ней, единственно, но это был бессовестный обман, Сашу снова надули – подмена, подлог, провокация – а Збыш все еще болтал о чем-то с Лейлой, а она все хохотала – но она же беременная и улетает в Испанию! – но важно ли это на самом деле?..

– Посмотрите: обязательно каждый раз, когда я глажу Сабах, он поднимает хвост совершенно перпендикулярно, – медленно произнес Кико, гладя Сабаха, глядя на смеющееся круглое личико Лейлы. – Наверное, так он хочет сказать мне, что его спина закончилась?

«Когда-нибудь я ее убью»

 И тут оказалось, что в пальцах снова это, сладко дымящееся, а на коленях черный Сабах, бежавший сначала от Гонзо, потом от Кико, несущий весть Збыша.

– Тебя я видел раз, один лишь раз. Ушли года с тех пор, не знаю сколько, – произнес Сабах, ничего не говоря, но так внятно, как будто прошли века и пора осмыслить свершившееся – пристально глядя в туманные Сашины глаза, слово-в-слово передавая мысли вроде бы Збыша, который не мог отлучиться от дамы в интересном положении, но скоро будет.

– Мне чудится, прошло немного лет. То было знойной полночью Июля; – Саша кивнула, благодарно улыбаясь Сабаху за то, что передал, не забыл за все время ни слова, и, подойдя к окну, посадила его на подоконник, сама облокотившись рядом, вдыхая тепло, черно-синий цвет (и надежду!), и ровный свет Луны, и четкую геометрию звезд, и чьи-то каблучки по асфальту, и голоса, и ночную акустику (и надежду!), и запах еще не просохшего дождя на деревьях, на темном мерцающем асфальте, и вчера, и сегодня – и надежду…

 Кивая и длительно моргая тяжелыми ресницами, она передала ответ через отражающие кристаллы кошачьих глаз:

– Зажглась в лазури полная луна, с твоей душою странно сочетаясь, она хотела быть на высоте и быстро шла своим путем небесным, – Саша протянула руку вперед, к Луне над черными крышами, силясь объяснить все как можно более понятно. – И вместе с негой сладостной дремоты упал на землю ласковый покров ее лучей сребристо-шелковистых, прильнул к устам полу-раскрытых роз…

«Полу-раскрытых роз» – где-то это уже было…»

 Под хриплую, зябкую песню Уэйтса медленно двигались в танце Кико и Лейла – ее маленькое лицо с ласковыми глазами у него на плече, его сухие белые руки на красной ткани ее платья, а между ними – свернувшийся зародыш ребенка в ее загорелом животе.

– И умерли в изнеможенье розы, их души отлетели к небесам, благоуханьем легким и воздушным…

 Кто это сказал – Кико или Збыш, стоящий так рядом у открытого окна, что Саша видела трещинки на его губах – улыбающихся – и появилось внезапное ощущение тихо приложенного к спине влажного полотенца.

– В себя впивая лунный поцелуй, с улыбкой счастья розы умирали, – не двигаясь, глядя в глубину ее глаз.

 Мелькнули и пропали где-то в розоватом полумраке комнаты, наполненной музыкой и голосами, зеленые стекла Гонзо, его тонко улыбающийся рот; потом Сабах потянулся, слегка потерся о Сашино плечо и, ворча, спрыгнул на пол.

– И очарован был цветущий сад – тобой, твоим присутствием чудесным…

 Действительно, совсем не пахло анашой или табаком – это пахли розы, хотя на полке над столиком в керамической пыльной вазе стояли всего лишь луговые ромашки и сиреневые стрелки Иван-чая – все собрано на берегах Яузы Евреем во время меланхолической прогулки на Лосиный остров.

«Но это совершенно не важно, что стоит в вазе – главное, чем это пахнет»

– Какая ночь, – сказал, улыбаясь, Збыш, глядя синими-синими глазами.

– В такую ночь глупо сидеть в комнате.

 Возвращаясь словно откуда-то издалека, Саша, опасаясь смотреть в незнакомое пристальное лицо, огляделась и увидела: тонкие улыбающиеся губы Гонзо, сидящего в кресле, что ближе к окну – незагорелые ноги вытянуты, бледный овал лица в зеленых слепых очках повернут к Саше, к Збышу, к лениво спрыгивающему с подоконника Сабаху, направляющемуся по заляпанному разноцветными красками полу под ноги нежно обнявшимся, медленно покачивающимся в танце в розовом слабом свете Лейле и Кико, похожим на кораблик, приближающийся ко сну; как раз за ними – открывающаяся дверь и входящие, смущенные и довольные друг другом Вера и Еврей, неплохо расслабившиеся в ванной, где всего-то что через стеночку впал в тяжелое оцепенение Никос, не сумевший открыть дверь с этой хитрой ручкой-запором, бессильно опустившийся на прохладный унитаз, забытый всеми; а Микки с Адой, лежа на диване, обменивались благожелательными взглядами и влажными поцелуями между затяжками одной на двоих сигареты; а Кальян в углу дивана, вздернув худые длинные колени, лежал, глядя в потолок голубыми, ясно раскрытыми глазами; а Хорхе на корточках перед низким квадратом столика, с дымящимся косяком в одной руке на отлете, задумчиво сооружал себе бутерброд из остатков пиршества растерзанного натюрморта.

– Вся в белом, на скамью полусклонясь, сидела ты, задумчиво-печальна, и на твое открытое лицо ложился лунный свет, больной и бледный…

 Пристальным взглядом, улыбкой, Збыш, плавными витками поднимавшийся в головокружительное будущее и увлекая за собой Сашу, закурил и сел на подоконник, спиной к открытому пространству окна.

«Кто это сказал: « Ради Бога, не сиди так в окне»?»

– Меня Судьба в ту ночь остановила, Судьба, чье имя также значит Скорбь, она внушила мне взглянуть, помедлить, вдохнуть в себя волненье спящих роз…

– …Высота десять тысяч пятьсот – как слышно, прием, – пробормотал, мучительно морщась, покачиваясь с крепко зажмуренными глазами, Никос на унитазе в ловушке туалета.

 Вера уселась в кресло у дивана, всплеснула руками на жалкий бутерброд Хорхе и принялась что-то быстро говорить, поднимаясь, заглядывая на полку над столом, доставая свертки сверху и снизу, из столового нутра, начиная ловко нарезать хлеб и колбасу и сыр.

– И не было ни звука, мир забылся, – глаза-вишни падали в прохладу глаз Кико – зеленоватая гладь с кубиками льда, – и он шептал ей что-то на маленькое ухо с золотой сережкой, и она тихо улыбалась.

 –Людской враждебный мир – лишь я и ты…

«И наш ребенок, Эрнесто, Кико, милый!»

– … двух этих слов так сладко сочетанье!

 Саша, подтянувшись на руках, села на подоконник рядом со Збышем.

– Не спали я и ты, – Микки оторвался от плывущего, сияющего розовыми бликами Адского лица, не отводя восторженно блестящих глаз от рисунка матовых век и летящих бровей.

– Я ждал – я медлил…

 Збыш что-то сказал и странно приблизился, отчего сразу же нарушилось мировое равновесие.

– Пойдемте на крышу встречать рассвет, – спрыгивая с подоконника, неожиданно и буднично сказала Саша.

– И в миг один исчезло все кругом (не позабудь, что сад был зачарован!)

 (На пятнадцатом этаже Нина захлопнула Борхеса, вслух повторив цитату из По: «Ah! bear in mind the garden was enchanted!»)

– На крышу? До рассвета еще далеко, мы все там уснем, – воскликнул Еврей, входя в комнату со свежеополоснутыми стаканами для нового чаепития.

– Ну и что же, что уснем, – неожиданно поддержала идею Вера. – Спать под звездами, по-моему, просто великолепно, можно взять с собой пледы.

– Это кайф, Саша, – блестя глазами, мягким бархатом проговорил Микки, не выпуская из смуглых рук руки Ады.

 («Высота десять тысяч семьсот», – отчитался Никос кафельному полу туалета).

– Темно ли на крыше или нам будут светить звезды? – отрешенно пробормотал Кико, слегка отстраняя Лейлу, теребя ус.

 Лейла, тепло смеясь, захлопала в ладоши.

– Мы возьмем с собой фонарики и пледы. У кого-нибудь есть фонарики?

– Труба, – поежившись, улыбнулась Ада.

– Не нужно никаких фонариков, – буднично-отстраненно проговорила Саша, глядя в пол на цветные пятна краски. – Мы разведем на крыше костер и будем ждать зарю.

 Безучастный Гонзо вдруг вскочил на ноги, подхватил хмурящуюся Сашу («Он хотел меня поцеловать?») и закружил по комнате.