По разостланным сукнам и бархатам вдоль рядов телохранителей и стрельцов впереди Сандомирский вёл жениха, а за ним – княгиня Мстиславская – невесту. Следом шли князь Василий Голицын с жезлом (скипетром), Басманов с державой и знатные гости при множестве народа. В храме Марина приложилась к образам – и началось венчание невесты. Посередине церкви на возвышенном “чертожном месте” на золотой персидский трон сел жених, на серебряный – невеста, рядом – Патриарх. Лжедмитрий произнёс речь, ему вторил Патриарх и с молитвой возложил “Животворящий Крест на Марину, бармы, диадему и корону (для чего свахи сняли головной убор или венец невесты)”. [1] На литургии Патриарх украсил мономаховой цепью, помазал и причастил невесту, которая пока была без Державы и скипетра, и “духовенство и бояре целовали её руку с обетом верности… Держа друг друга за руку, оба в коронах, и Царь и Царица (последняя опираясь на Князя Василия Шуйского) вышли из храма уже в час вечера и были громко приветствуемы звуком труб и литавр, выстрелами пушечными и колокольным звоном, но тихо и невнятно народными восклицаниями. Князь Мстиславский, в дверях осыпав новобрачных золотыми деньгами из богатой мисы, кинул толпам граждан все остальные в ней червонцы и медали (с изображением орла двуглавого)”. [1] Лишь немногие бояре и Сандомирский воевода недолго обедали с молодыми, затем Мнишек и Василий Шуйский проводили их до постели. Во дворце всё утихло, только ляхи праздновали в ожидании царских брачных пиров, новых даров и почестей. Народ негодовал из-за того, что иноверка Марина получила сан российской царицы и не отреклась от латинства, целуя наши святые иконы, вкушая “тело и кровь Христову” из рук Патриарха, помазанная елеем, что для Россиян было несомненным осквернением святыни.
На первом свадебном приёме уже проявились серьёзные разногласия. Королевские послы отказались от обеда, ибо им было отказано сидеть за одним столом с царём, в отличии от Власьева, сидевшего на свадьбе у Короля за королевским столом. Олесницкий не поехал во дворец, но другие знатные польские гости, кроме старого Мнишека, который не сумел сгладить конфликт, обедали с самозванцем в Грановитой палате Новобрачные, одетые в польское платье, обедали на троне, что не добавило радости россиянам, но ляхи удивлялись горам золотой и серебряной посуды перед собой. За троном стояли телохранители с секирами, прислуживали чете – бояре. Веселье продолжили в царских комнатах.
На следующий день 10 (20) мая Лжедмитрий принимал дары от Патриарха, духовенства, знатных людей и иноземных гостей и снова “пировал в Грановитой палате, сидя лицом к иноземцам, спиною к Русским”. [1]
11 (21) мая Сандомирский воевода сумел убедить зятя разрешить Олесницкому сидеть на первом месте возле царского стола на обеде, где царская чета в коронах и в польских великолепных нарядах принимала гостей, включая женщин. Иноземцы хвалили царские вина, но жаловались на невкусную русскую еду. После обеда гости, откланявшись, целовали руки царской чете.
12 (22) мая Царица в своих комнатах до ночи угощала польской едой ляхов, в присутствии Власьева и князя Мосальского. Лжедмитрий в гусарской одежде танцевал с женой и с тестем.
14 (24) мая Марина уже в русской одежде принимала бояр и чиновных. Её фальшивая приветливость уже не трогала русских сердец.
В столице не умолкала музыка с утра до вечера оглушая жителей стрельбой из ружей трезвых и пьяных поляков, громом пушек, барабанов, литавр и труб.
Сильнее всего народ был недоволен пристрастием самозванца к католикам. Соловьёв считал, что он принял католицизм скорее из расчёта, ибо в Польше ему была нужна помощь короля и иезуитов. Кроме того, он мечтал об участии во всеобщем христианском ополчении против турок, для чего ему и был необходим этот союз. Существовала ещё и другая причина – любовь к ревностной католичке – Марине Мнишек. Лжедмитрий, возможно, “желал соединения церквей, которое должно было решиться на восьмом и девятом соборе”, [22] ибо не видел особых различий между обоими исповеданиями, но не считал возможными решительные и насильственные меры в пользу католицизма. Однако, сама возможность нового собора оскорбляла русских людей, “заставляя их смотреть на него как на еретика”, [22] хотя он ещё пользовался сильной народной привязанностью.
Наконец 15 (25) мая в час утра Лжедмитрий решил заняться делами, и велел послам обсудить с боярами желание Сигизмунда получить Московское войско в его распоряжение. Олесницкий доказывал обязанность христианских монархов жить в союзе, в соответствии с Ветхим и Новым Заветом, противиться неверным, оплакивая “падение Константинополя и несчастие Иерусалима; хвалил великодушное намерение Царя освободить их от бедственного ига” [1] и закончил вопросом, когда и с какими силами Дмитрий думает идти на Султана? Татищев92, знавший о грядущих переменах, сомневался в искренности Сигизмунда, поскольку полагал, что поляки лишь шпионят и не собираются что-либо предпринимать.
Новоявленная царица побывала на престоле чуть более недели. Самый чин свадебных церемоний и пиров, не согласованный с требованиями московской порядочности и степенности, возбуждал народное негодование, поскольку на царскую свадьбу в Кремль простой народ не пустили. Неправильное поведение самозванца и Марины возмущало московитов. Свадьба самозванца с Мариной Мнишек порядком истощила казну. Во время свадьбы на юго-восточных границах страны уже появился второй самозванец – побочный сын муромского жителя Ивана Коровина – Илья93. Казаки часто жили за счёт соседей, либо грабили ближайшие турецкие поселения, но решили не наниматься к персидскому шаху Аббасу, а выставить своего самозванца. Соловьёв довольно подробно описал аферу терских казаков атамана Фёдора Бодырина, пустивших слух о рождении царицей Ириной94 в 1592 году сына Петра, которого Годунов подменил вскоре умершей девочкой Феодосией, и даже предложили молодому казаку астраханцу Димитрию его роль, но тот отказался, ибо в Москве никогда не был и не знает тамошних обычаев. Тогда выбор пал на Илью Коровина, прослужившего в Москве пять месяцев в лавке нижегородского купца Грозильникова. После смерти отца и матери Илья три года сидел в его нижегородской лавке, затем служил у разных торговых людей в кормовых казаках на судах Волги, Камы и Вятки. В 1603 году ходил в Тарки казаком, там перешёл в стрельцы, а по возвращении из похода перезимовал в лавке Григория Елагина. Летом 1604 года в Астрахани снова записался в казаки в отряд головы Афанасия Андреева. Казаков не смутило, что царевичу Петру должно было быть не более четырнадцати лет, а Илье было порядка двадцати. Терский воевода Петр Головин95, написал Соловьёв, предложил привезти самозванца к нему в город, но казаки спустились на стругах до моря и остановились на острове, против устья Терека, а затем все 4000, отправились к Астрахани, куда их не пустили. Казаки разбойничали на Волге. Лжедмитрий за чем-то позвал царевича Петра в Москву. Из Самары казаки с Ильёй направились в Москву, но не успели.
Придуманное Лжедмитрием новое действо – устроить 18 (28) мая потеху в виде громозвучного приступа деревянной крепости с земляным валом вне города, за Сретенскими воротами, с множеством кремлёвских пушек, из Кремля, которое должно было закончиться общенародным пиршеством, не состоялось. Марина, в свою очередь, придумала особенное увеселение для царя и ближних людей во дворце – пляски “в личинах”, что не вдохновило россиян.
“И Рострига де Гришка молвил: “То де у меня умышлено тем обычаем: велел де яз вывести весь наряд за город, буто для потехи. И в сю де неделю, майя в 18 день, велю тут выехать за город, бутто для стрельбы смотреть воеводе и сыну его, старосте Саноцкому, и Тарлом, и всем Станицким, и рохмистру Домаратскому, и с ними всем поляком и литве в збруи во всей и со оружием. И как яз выеду на стрельбу, а за мною будут бояре все и дворяне. И как учнут стрелять из наряду, и в ту пору поляком всем ударити на бояр и на дворян и их побити. А тут де есмя указал же, кому на кого на бояр приехати и убити: князя Федора Ивановича Мстисловского убити Михаилу Ратомскому, а Шуйских – Тарлу да Станицким, а про иных бояр также приказано кому убити; а убити де велел есми бояр, которые здесь владеют, дватцати человек. И как де тех побью, во всем де будет моя воля… А совершив, тотъчас велю костелы римские ставити, а во церквах руских не велю пети, и то де все совершу, на чом де есми присягал папе и кардиналу… И оне, Бучинские, молвили: “Московское де государьство великое, станут де за бояр миром: поляков и литву самех побьют”. И Рострига де Гришка говорил: “Поляки де и литва выедут все вооружены. Да извычей де у меня тут уложен, что на потехи со мною часто выжжают роты вооружены урядясе, как на битву. Был де есми на Везоме, со мною де были рохмистр Домаратской и со всею ротою, во ратной збруе. Да и здесе ко мне часто приежживали, урядясе на битву. И той де им будет уже никому не прилично, что выедут нынеча со мною поляки и литва в збруе. А бояре и дворяне ездят за мною простым делом, и им де без ружья что учинить? А как де тех бояр побью, и достальные все устрашатся, и еще де иные на них же придут”. И оне, Бучинские, молвили: “Великое де то дело надобет начать да и совершить, а толко не совершится, ино и самем нам будет худо”. И Рострига де Гришка говорил: “Верьте де мне, что то дело однолично совершитца. Я де уж такие статьи видал. Сего ж году в великий пост поговорили про меня немногие стрельцы, что я веру их разоряю. И мне де тотчас сказали. И яз де велел тех стрельцов сыскати и приказал быти на дворец всех приказов стрельцов да и тех, которые говорили, тут же велел привести. И учал де есми вину их и измену всем стрельцом сказывати. А у меня уже говорено з Григорьем с Микулиным, как ему ту говорити и что над теми стрельцами учинити… И оне, Бучинские, молвили: “Тех де ты бояр хошь побити! Да кому у тобя в государьстве уряжати и кому в приказех быти?” И Гришка Рострига говорил: “То де уже умышлено. Нынеча де у меня здесь готовы воевода сердомирский да староста Саноцкой, да ты, Вишневецкой, да Тарли, да Станицкие, да вы, Бучинские, и иные ваши приятели. А по иных де поляков и по литву пошлю. И мне де уже будет без опасения, и в римскую де веру вскоре всех приведу. А то яз видел здесь: хоти кого бизвинно велю убити, а нихто ни за кого ни слова не молвит”. И оне, Бучинские, молвили: “Слышали де есмя здесь, что за веру здесь и так нас не любят, а только стать неволею приводить, и за то станут всем народом”. И Рострига де Гришка гов[ор]ил: “Видели де естя и сами, что здесь делается: нароком де есми приказал поляком, и литве, и всяких розных вер людям ходити здесь в большую их церковь соборную и по всем церквам, и в саблях и как хто ходит. И оне де как бы сперва поговаривали меж собя тайно, а ныне де то ни за что. И яз повелел поляком носити кресты у поясов, и ниже гораздо пояса, и назади, а оне де тому кланаются, и в церковь де так ходили, и за то де их нихто, никакое человек, никакова слова не молвил. А как яз венчался, и у меня де в ту пору было большое опасение, потому что по их крестьянскому закону: первое крестив, да то же ввести во церковь, а не крестив, никому не итти во церковь входити. И яз де нарочно велел быти в ту пору во церкви люторем и кольвинцом, и евангиликом, и иных всяких вер людем. И оне де во церкви были и слышали де есмя, что образом их ругалися и смеялись, и во церкви иные седели в обедню, а иные спали, к образом приклонясь. И за то де у них никаков человек не смел никакова слова молвить. А болши де есми боялся всего, что цысарева моя римские веры нечто митрополиты и архиепископы, и епископы упрямятся – не благословлят, и миром не помажют, и во многолетье не станут поминать. И как де есми вшел венчатися во церковь, и яз де что хотел, то делал, все де делалось по моему хотению и воле. А которые де митрополиты и архиепископы, и епископы, и протопопы учали было поговаривать преж сего, и яз де их порозослал, [и] иные никаков человек не смел слова молвить, и во всем волю творят… а убили ево перед троицыным днем. А убил ево бог неведимою силою: всею землею на нево востали. И у бояр дума на нево, да немногая, тако не от тово ему сталося. Да с ним же убили Петра Басманова и выволок[ли] их из города обеих нагих, и лежали у Фроловсково мосту 3 дни. И Розстригу велели похоронить на Кулишках, и в серца ему велели вбить кол. И оттоль выняли его, и отвезли на Котел, и сожгли в аду, которой ад он зделал себе на потеху. А которых жаловал боярством и окольничеством, и вотчинами и поместьи, и те и после ево были в боярех и в окольничих, и вотчины и поместья кому даны, за ними”. [16]
