Если бы на месте Алексея оказался мудрый Аркадий Борисович, он бы сказал, что настоящую боль можно победить только смирением. Любовь не заканчивается со смертью, она просто переносится на небо. Тот, кого мы любили, к нам уже не вернется, но мы к нему придем обязательно. И надо-то всего лишь подождать…

Но, наверное, девушка не услышала бы и его слов. Вся мудрость мира сейчас для нее была пустотой.

На седьмые сутки Измайлов понял, что им никуда не дойти. Голод догнал их. От истощения у него кружилась голова, все движения были слабыми, неуверенными, но сознание работало с потрясающей ясностью. Нестерпимые рези в желудке давно прекратились, вместе с ними исчезли навязчивые галлюцинации, и теперь даже сами мысли о еде были ему неприятны. За шесть дней пути по болотам все суставы отекли так, что при надавливании на коже надолго оставались белые ямки, но никакой боли не было, вся боль тоже куда-то ушла. Оставалась только огромная слабость, бешеное сердцебиение и незнакомые, яркие, странные мысли, словно в его сознании поселился кто-то чужой. Еще его мучил сухой кашель, но больше всего на свете доктор боялся упасть и не найти силы встать, или провалиться в воду, покрытую тонкой коркой льда и скрытую под снегом.

Страх был таким сильным, что у него потели ладони. Стараясь не думать о плохом, он растирал мокрым снегом лицо и в бессильной тоске смотрел на темную полоску тайги, в ясную погоду простирающуюся по всей линии горизонта на востоке. Это был не призрачный заболоченный таежный участок, за которым снова шли безжизненные торфяники, а самый настоящий кедровый лес, но добраться туда люди уже не могли.

Вчера утром они похоронили в болоте актрису. Она умерла так же незаметно, как и жила в последние дни, голод превратил ее в тень, в какой-то момент она просто легла на талый снег и отказалась вставать. Вера просидела возле бывшей актрисы всю ночь, а утром своей рукой закрыла ее глаза, неподвижно смотрящие на этот подлый мир, которому она раньше так мечтала подарить ребенка. Оглушенный сразу двумя смертями, Санька утром помог взрослым раскопать во мху неглубокую могилу, разрывая руками жидкую грязь, проросшую какими-то серыми волокнами. Актриса была не первая, кого он хоронил в болоте. Еще десять дней назад, в заброшенной фактории, которая теперь воспринималась как сумеречный сон, он точно так же закапывал в пропитанной водой грязи женщину в желтом берете. Она умирала слишком долго. Смерть не любит, когда люди забегают вперед, и перед тем как умереть, женщина все хватала Саньку за руку, в тумане ускользающего сознания принимая его за своего взрослого сына, который отказался от нее сразу после ареста.

— Юра, — шептала она прозрачными губами, держа ладонь Саньки в своих порезанных руках. — Папа меня бросил, да?.. А я сама что-то… — она обводила мутными глазами еловые лапы настила и ветки, на которых лежала. — Я не помню…Что-то изменилось… Я не дома, да?..

— Юрочка, — перед самой смертью прошептала она последние затухающие слова. — Сынок, любимый, принеси маме из кухни примус… Что-то мне холодно…

Раны на ее руках загнили, запах гноя пробивался в гаснущее сознание, разбавляя реальностью миражи прошлого. Женщина, наверное, понимала, что от нее пахнет, и, умирая, все равно стеснялась, все пыталась подтянуть к подбородку влажное от изморози пальто. На ее могиле поставили крест из двух жердей, точно такой же, какой сейчас поставили рожденной под самой несчастливой звездой актрисе.

В тот день Алексей и его спутники, стараясь не думать о том, кто будет следующим, удалились от берегов Оби еще на пять верст и на закате увидели далекие очертания сопок на горизонте. Но каждый уже начал понимать, что им туда никогда не добраться. Сил идти больше не было.

Наступившая ночь, наверное, была самой тяжелой. Алексей разжег костер и неподвижно смотрел на мерцающее пламя, подсовывая поближе к огню ледяные ноги в городских осенних туфлях, так нелепо смотревшихся здесь, на краю света. Вера и Санька лежали рядом на охапке камыша. После полуночи туман игольчатым инеем осел на мох, покрывая бескрайние болота белой изморозью. Высоко в небе загорелись звезды.

Прижимая к себе сына, Вера выбрала взглядом одну из мерцающих звезд и, всматриваясь, словно именно в этой звезде стараясь разглядеть далекое лицо Бога, беззвучно шептала ей свои молитвы. С дыханием изо рта поднимался пар, а вместе с паром к небу уходили никогда раньше не сказанные спрятанные слова, и имена мужа и сына. Временами женщине казалось, что звезда ее слышит и отвечает ей мерцанием своего синего неземного света. Тогда ее сознание светлело, словно кто-то зажигал в нем маленький огонек, и на душе становилось немного легче.

Голод и нечеловеческая усталость брали свое, иногда Вера на несколько минут впадала в забытье. Тогда черное звездное небо уходило куда-то в сторону, а на смену приходил колышущийся заснеженный мох, из которого, булькая, проступала вода. Еще она видела затушеванное дымкой лицо Миши, сумевшего заранее оставить на бумаге момент собственной смерти и печальную фигуру актрисы. Тогда женщина сразу вздрагивала, призраки исчезали, и над ее головой, требуя все новых и новых слов, вновь загоралась далекая незнакомая звезда. Звезда мерцала, сжималась, разжималась — слушала… Под утро Вера потеряла сознание.

— Вер, вставай, надо идти! — на рассвете потряс ее за плечо Алексей, но она не открыла глаза. Все, что она могла сделать, она уже сделала. Санька тоже не смог подняться, молча смотря на отца мутным отстраненным взглядом. И, может быть, сдался бы Алексей, без сил опустившись на мох рядом со своей семьей, если бы не немая бродяжка.

Девушка оказалась сильнее всех. Казалось, она первая должна была перестать сопротивляться, но то, главное, что заложено в нас от рождения и скрыто в обычной жизни, заставило девушку встать и взять в руки слегу. Она, пошатываясь, стояла возле потухшего костра, смотрела на Измайлова и молча ждала, когда взрослый и решительный мужчина, который уговорил всех идти за собой, возьмет себя в руки и справится с собственным бессилием.

Весь следующий день стерся из памяти, растворяясь в каком-то беспросветном тумане, смешивающем воедино миражи и обрывки ускользающей действительности. Алексей взваливал на плечи впавшего в забытье сына, пошатываясь и падая, проходил с ним сотню шагов. Затем оставлял его на снегу и возвращался за Верой. Перед глазами постоянно кружились какие-то красные искры, сердце колотилось, легким не хватало воздуха. Иногда Вера открывала помутневшие глаза, опиралась на его руку и пыталась самостоятельно подняться на ноги, но затем снова бессильно валилась на мох. Голод ее больше не тревожил, но зато мучили видения, словно душа уже отделилась от тела и блуждала где-то в других мирах.

В какой-то момент, когда он снова наклонился, чтобы ее поднять, женщина пришла в себя и отрицательно покачала головой.

— Леша, не надо. Это бесполезно. Уходи с сыном, — разлепив покрытые коркой губы, попросила она чуть слышно. — Иногда лучше оставить…. Не хочу видеть, как он умрет. Итак, все из-за меня…

Алексей, будто не слыша, потянул ее за рукав пальто.

Так они прошли еще две версты. Потом уже вдвоем с немой девушкой, по очереди, волоком тащили за собой по снегу два неподвижных тела, рывками дергая их за воротники пальто и полушубка. А к вечеру Алексей увидел сквозь плавающие перед глазами обрывки красного тумана близкую полоску тайги и маленькую избушку с дымом над трубой, стоящую на самой границе двух вселенных. Тогда они остановились. Затем он сломал две оставшиеся березовые слеги, нарезал камыша и развел большой костер. Это было спокойное, рассудочное решение — им оставалось дойти до избушки не более, чем полверсты, но они не смогли бы пережить наступающую ночь.

В строгом спокойствии, словно подводил итоги своей жизни, Измайлов подкинул в разгорающийся костер пласт срезанного мокрого мха, чтобы сильнее дымило, протер снегом черные от болотной грязи лица неподвижно лежащих жены и сына и сел рядом с ними, найдя в себе силы улыбнуться немой бродяжке. Видения больше его не тревожили, сознание работало с потрясающей ясностью, он все понимал и все принимал, без грусти прощаясь с прошлым и уже не боясь будущего. Обыкновенный доктор, каких тысячи, он и так сделал намного больше своих сил и теперь ждал только чуда. Последнее, что четко осталось в его ускользающей памяти, был огонь разгоревшегося костра.