В партийной администрации Тобольска никто ни с кем не стал ссориться. Вначале было поспорили в прокуренных кабинетах, сгоряча даже хотели отправить баржи обратно — снимать неудачный этап. Но после ознакомились с топографическими данными по этому району и, узнав, что летом затока не судоходна, просто списали все восемьсот сорок пять человек на естественные потери. Последующие этапы отправили уже в другое место.

О судьбе тех двух этапов сохранилось достаточное количество свидетельств. Из 4900 ссыльных к 12 июня уже умерло 1174 человека. Еще через месяц счет выживших шел уже на десятки. Голодные истощенные люди, не имея продуктов, не имея никаких инструментов, очутились в безвыходном положении. Окоченевшие, они были способны только жечь костры, сидеть, лежать, спать у огня и бродить по берегу реки. Некоторые заживо сгорали у костров во время сна, другие умирали от истощения, начавшегося еще в дороге, или от переохлаждения. Многих убивали. Первые случаи людоедства были зафиксированы уже на третий день после прибытия.

Но с прежними временными поселениями была хоть какая-то связь. О них знали, о них помнили, о них говорили в закоулках длинных коридоров здания районной администрации, — тихо, но говорили. О первом этапе, ушедшем в никуда, в затерянную долину у устья Назино, никто не вспоминал. Лишь старший уполномоченный Сивцов, тот самый, что заставил топографа написать фиктивный отчет, однажды ночью проснулся от странного неприятного чувства, что он в комнате не один — как будто с обклеенной зелеными обоями стены на него смотрели сотни невидимых глаз. Отгоняя прочь разыгравшееся воображение, он, ворочаясь в постели, попробовал уснуть снова, но у него ничего не получилось. Правда, на рассвете неприятное чувство прошло и никогда больше не возвращалось.

Брошенный всеми этап исчез из ежедневных сводок и докладов ОГПУ, как будто отправленных в болота людей никогда не существовало на свете. Но они еще были живы, и еще надеялись, что о них вспомнят.

Великая река Обь, начиная свое течение где-то в снежных горах Монголии, по пути вбирала в себя дожди, туманы и снега бескрайних таежных массивов, на севере превращалась в полноправную владычицу края, где все зависело от ее разливов. Медлительная, полноводная, она весной покрывала водой все пространство, оставляя на поверхности только редкие островки поросших лесом сопок. Коротким комариным летом паводок спадал, над речной долиной гремели грозы, полосами шли дожди, а над заболоченным берегом стеной стояли густые туманы. Но лето быстро заканчивалось.

Ранней осенью вода становилась молочно-белой от шуги, а с реки дул сильный ветер, поземкой наметая в камышах первые сугробы. Угрюмые холмы вдоль береговой линии белели. В ясную морозную погоду в шапках сверкающего на солнце снега неподвижно стояли низкие рямовые сосны, повсюду виднелись цепочки лисьих следов, и иногда, в звенящей тишине, далеко-далеко в болотах, слышался какой-то странный звук, похожий на глубокий вздох. Владычица Сибири медленно сковывалась льдом.

У реки, как и у вечности, нет прошлого и будущего. Одновременно находясь в своих истоках, русле и низовьях, постоянно изменяясь и оставаясь неизменной, великая река веками текла к океану и веками оставалась на одном месте, словно олицетворяла собой постоянство в движении. Из года в год, подо льдом, или разлившись по заболоченной долине, Обь медленно несла свои темные воды мимо мшистых зыбких берегов, камышей и одинокого холма с развалинами старой фактории на вершине. Здесь, куда ни глянь, везде была река, а над рекой — небо.

На следующее утро после высадки этапа речную тишину нарушил стук топора. Это верующие, еще не успев понять, куда они попали, начали разбирать бревенчатые стены разрушенного лабаза и ставить шалаши. После первых ударов из камышей с шумом вылетела какая-то птица и, быстро хлопая крыльями, полетела над затокой. Улетая, она возмущенно защелкала, словно удивлялась привязанности людей к своим ошибкам. Ведь все здесь уже было: и стук топоров, и человеческие крики над болотами, и густой дым костров. Было, мелькнуло, и нет ничего, кроме черных стен срубов да просевшей безымянной могилы под сухой осиной.

Пологий, поросший деревьями холм, на котором братья Елизаровы построили свою призрачную пушную факторию, простирался вдоль береговой линии где-то на полторы версты. В тени низкого ельника еще лежали талые почерневшие сугробы, в неглубоких оврагах стояла вода. Повсюду капало. Промозглая сырость с реки и болот пропитала насквозь зеленые замшелые стены старых построек, и уже не верилось, что когда-то за этими стенами было тепло и сухо, что от камней печи по срубу волнами расходился жар, и мягким теплым серебром свисали с потолочных балок связки выделанных шкурок песцов.

Крыш на строениях не было, крыши давно рухнули и сгнили.

Восточная сторона холма была покрыта густым кустарником. Там начинались окутанные туманом бескрайние болота, сплошной стеной стояли заросли камыша, и темнела вода. Идти туда на разведку никому не хотелось.

За болотами всходило солнце. Ночью, когда закончилась выгрузка из барж, весь этап, инстинктивно собравшись в огромную темную толпу, остался на берегу. Никто ни с кем не разговаривал, в полной тишине плакал чей-то ребенок. Возле самой воды, обнявшись, сидели толстая баба в засаленной, потерявшей свой цвет кофте и ее дочь. Девочка уткнулась лицом в плечо мамы, ее худенькие руки с красными цыпками подрагивали от холода. Испуганные, забитые, мать и дочь не ждали от новой жизни ничего хорошего, словно еще до своего рождения надкусили яблоко познания добра и зла да знают теперь только что на самом деле есть зло.

Баба, поглаживая дочь по голове, неподвижно смотрела на речной туман.

Люди жались друг к другу, словно надеялись почерпнуть в сидящем рядом человеке хоть чуть-чуть уверенности. Даже блатные, всегда показательно отделявшие себя от остальных ссыльных, растерянно сидели среди других людей, светясь редкими огоньками самокруток. Иногда слышались причитания женщин. Все ждали рассвета, ждали возвращения барж — ждали чуда. Ждали, что с восходом солнца они увидят проступающие из тумана контуры домов рыбачьего поселка и услышат далекое пение петуха, того самого петуха, который подарил им надежду еще на реке. Ближе к утру загорелись первые костры.

Но на рассвете люди увидели на вершине холма только трухлявые останки бревенчатых стен, две разрушенные каменные печи, чью-то могилу, торчащие из камыша почерневшие сваи причала, да еще реку, небо и болота. Больше ничего в их маленькой вселенной не было.

Как-то неосознанно поселенцы старались держаться тех, с кем познакомились еще в эшелоне. Сразу после высадки к сидящим в толпе Измайловым подошли инженер и его жена. Женщина улыбнулась Вере вымученной улыбкой и молча присела рядом, а инженер остался стоять, сдвинув котиковый пирожок на затылок. За время путешествия по реке он осунулся еще сильнее, под глазами чернели набухшие мешки, заросшие седой щетиной щеки отвисли, а в глазах поблескивала какая-то лихорадочная суетливость. Подняв барашковый воротник пальто, инженер темной фигурой возвышался над сидящими на земле Измайловыми и, не отрываясь, смотрел на необъятную туманную реку, медленно несущую свои воды к полярному кругу.

Больше всего на свете инженер сейчас боялся блатных и, вспоминая их угрозы, проклинал власти за то, что они оставили его наедине с ними без всякой защиты, в то время как блатные уже успели забыть о существовании инженера. Он был для них никем, пустотой, одним из образов безликой жертвы, но он-то думал иначе и продолжал накручивать себя страхом.

Когда туман начал рассеиваться, к Измайловым поочередно подошли остальные попутчики по эшелону. Молодой Миша Беленький привел с собой немую бродяжку, девушка не отходила от художника ни на шаг и все время украдкой заглядывала ему в глаза. Все молчали. К тому времени Алексей уже развел костер, и они сразу присели к огню, протягивая замерзшие руки к языкам пламени, мелькающим в клубах сырого белого дыма.