Мычащего, захлебывающегося кровью человека схватили за ноги и затащили обратно в отсек, сразу завесив вход сорванной простыней. В вагоне стояла полная тишина.

Первым пришел в себя какой-то мужчина из верующих. Он выскочил на проход и бросился к тамбурной двери.

— Люди, стучите! Убивают, убивают! — заголосило сразу несколько голосов. В железные двери загрохотали удары. Из купе блатных доносились мычание и хрип, там шла тяжелая возня. В отсеке Измайловых все вскочили на ноги, только женщина в желтом берете, белая-белая, с расширенными глазами и какой-то неестественной безумной улыбкой на губах продолжала сидеть, прижавшись к перегородке, которая подрагивала и поскрипывала от возни за ней нескольких мужчин. Веру трясло.

Волки вышли из вольеров: те, кто рвал на куски своего бывшего товарища, только внешне напоминали людей. Они ходили, разговаривали, курили, смеялись, совсем как остальные, но в их венах текла не человеческая кровь. Морали, нравственности и милосердия в их сердцах не существовало. Эти люди жили, подчиняясь лишь законам силы и страха. Зверь, властвующий в их сердцах, выедал человеческую совесть без остатка. Глядя на соседа, они видели только горло или поджатый хвост.

Высылка уже не казалась Вере главной бедой, больше всего на свете сейчас она хотела оказаться на перроне в Тобольске. А пока — закрыть ладонями глаза и уши сына.

* * *

Наряд успел. Неожиданно для всех Алексей вызвался осмотреть раненого. Спустя несколько минут он подошел к злому взъерошенному старшине, вытирая сорванной простыней испачканные кровью руки.

— Повреждены внутренности. Похоже, имеем кровоизлияние в брюшную полость. Еще сломаны ребра и ключица, правая рука сломана сразу в двух местах. Убедительно с ним поговорили… Плюс проникающее ножевое ранение, раздроблена нижняя челюсть, язык и десна разрезаны почти надвое. Дальше нож ушел в гортань… Скорее всего, повреждены лицевые нервы. В общем, ничего хорошего.

— На кой мне его нервы, — злился невыспавшийся старшина, с раздражением рассматривая из-под густых бровей лежащего на полу человека. Одна рука лежащего была неестественно вывернута, на заплывшем месиве лица, там, где раньше находился нос, надувались и лопались темно-красные пузыри. Весь пол в отсеке был залит липкой кровью. — Ты мне главное скажи, до Тобольска он доживет? Или мне акт составлять?

— Если его на ближайшей станции не отправят на операционный стол, он умрет, — стараясь говорить спокойно, ответил Алексей. — В рану, не известно на какую глубину, попали осколки зубов и костей. Обязательно будет нагноение, поднимется температура, а вот справится ли сердце, зависит от внутренних повреждений. Кроме того, кислород в легкие почти не поступает. Ему нечем дышать, гортань забита сгустками крови, а нос тоже сломан.

— Короче, не знаешь… Тьфу ты, опять полночи рапорт писать. Коваленко, Мамедов, — старшина всем корпусом повернулся к толпящимся в проходе солдатам. — Этого и этого… — короткий палец с широким, потресканным ногтем ткнул в сторону Козыря и еще одного, молодого смуглого парня в разорванной цыганской рубахе, — ко мне в купе на дознание. Они точно при делах — вон рожа-то как расцарапана. Этого… — старшина брезгливо ткнул носком сапога вывернутую опухшую руку лежащего без сознания человека. — Этого в первый вагон. Подождем с актом.

— Товарищ старшина, к вам тут какой-то мужик просится, — крикнул из прохода молодой голос.

— Давай его сюда…

Рослые, распаренные от быстрого бега солдаты расступились, и Алексей с удивлением увидел бледного, решительного инженера. Пока шел осмотр раненого, он успел надеть темный, слегка измятый твидовый костюм и даже повязал галстук. Блатные переглянулись.

— Что тебе? — сухо спросил начкар. — Знаешь, кто здесь набезобразничал?

— Я пришел не за этим, — инженер заметно волновался. — Мы с женой требуем, чтобы нас высадили на ближайшей станции. Мы отказываемся ехать с этими… — он быстро посмотрел на Козыря, осекся, попытался подобрать нейтральное слово, но так и не подобрал. В его серых, слегка навыкате глазах прыгал страх. — Мы требуем, чтобы нам немедленно позволили добираться самостоятельно. В конце концов, мы свободные люди и вправе сами решать, как и с кем нам добираться к месту жительства! Предупреждаю, я буду жаловаться…

— Ясно, — устало прервал его старшина, только сейчас застегивая кобуру. — Мамедов, этого тоже ко мне. Он знает, что здесь произошло…

Ближе к вечеру толстая баба в засаленной, потерявшей цвет кофте мыла полы в проходе, старательно затирая мокрой тряпкой пятна засыхающей крови. Солдаты своими сапогами, вместе с грязью, разнесли кровь по всему вагону. Когда в проходе никого не было, баба разгибалась, вытирала вспотевший лоб и, стеснительно оглядываясь, подтягивала сшитые из байки панталоны. Вместе с бабой убирала и ее дочь, невысокая, молчаливая девочка-подросток. Волосы девочки были скрыты под стареньким платком, глаза всегда опущены вниз. При взгляде на нее почему-то запоминались только руки, покрытые красной россыпью цыпок.

Бедная крестьянская семья жила без мужика. Мать и дочь пугались всего, безропотно выполняя все просьбы своего купе, а, затем, и вагона. Достаточно было только показать кулак. Как-то ночью робкая стеснительная баба нечаянно толкнула спящего на нижней полке здоровенного мужика со злым испитым лицом. Мужик спросонья рявкнул, подскочил, и с извечной ненавистью слабых к более слабым, занес над обмершей бабой огромный кулак. В следующую секунду к нему подскочила дочь и, зажмуриваясь, сжимаясь, как будто удар предназначался ей, стала целовать руку мужика, чуть слышно повторяя сквозь слезы: «Дяденька, не бейте мою маму. Дяденька, не бейте мою маму…»

В отсеке кто-то, сжимая зубы, отвернулся от происходящего, а кто-то усмотрел для себя пользу на будущее. С тех пор несчастная баба и ее дочь выполняли все грязные работы по вагону. Как их звали, чем они питались, о чем думали, в молчании тесно прижимаясь друг к другу на полу в купе бездомных, в вагоне никто не знал.

За решетками окон кружилась снежная дымка. Западная часть России оставалась позади, эшелон, грохоча на стрелках, пересекал утопающие в глубоких сугробах лесные массивы, незаметно поднимаясь все выше и выше над уровнем моря. Совсем скоро должны были открыться темные, высеченные в скалах, туннели. Заснеженные леса постепенно уступали место камню, чуть нагретому нежарким весенним солнцем. Уральский хребет курился туманами. Главная сибирская магистраль надвое перерезала скалистые склоны Южного Урала, дальше простирались владения Иртыша и Оби — крутые увалы, тайга, медвежьи головы по углам стойбищ, продуваемые всеми ветрами гольцы и на тысячи верст заболоченные снежные равнины, где с человека мгновенно слетал венец хозяина природы.

Через час солдаты привели обратно притихшего инженера. Отвечая на немой вопрос жены, он только махнул рукой, снял твидовый пиджак, со злостью развязал галстук и молча сел на полку, тяжело уставившись в пол. Еще через час в вагон привели блатных, и двери тамбура снова с лязгом захлопнулись.

Все закончилось: изувеченного человека унесли на носилках, проход промыли, толстая баба старательно затерла тряпкой брызги крови на переборках, в туалет снова выстроилась очередь. Но с этого утра в вагоне поселился страх. Словно сегодня эшелон, пересекая географическую границу между привычным западом и диким бескрайним востоком, незримо пересек еще одну границу — тонкую, красную линию, за которой больше не существовало никаких ценностей, кроме одной единственной — собственной жизни. Позже Санька никак не мог вспомнить глаза окровавленного человека, принесшего в его жизнь настоящий страх. Взгляд мелькнул и исчез. Когда мужчину повалили на пол, то часть его страха, словно зараза, передалась через широко раскрытые глаза ребенка и растворилась где-то в его душе. Если бы Санька вспомнил — было бы легче, страх бы обрел конкретный образ, но память молчала. Наверное, в это утро он, сам того не осознавая, приобрел первое взрослое чувство, потеряв взамен что-то очень важное.