Мы наблюдали за происходящим с верхней галереи, пока дружеская рука мягко, но настойчиво не тянула нас в постель. Всё в доме было устроено самим Феликсом и имело в себе что-то своеобразное и удивительное. Вода в ванной выливалась из пасти настоящего старого высеченного из камня римского льва, который был впущен в стену и обрамлен пышно растущими растениями и листвой. Одна комната была оборудована как татарская палатка, другая – украшена изображениями редких чудовищ, которые были исполнены с точностью до малейшего волоска и отвратительнейших бородавок. Беби рассказала нам, что её отец написал эти картины за короткое время сразу после убийства Распутина, когда ему казалось, что он одержим злым духом; позднее он никогда больше не смог сделать ничего подобного. Большие попугаи с пёстрыми перьями – подарки бывшего короля Португалии – подкарауливали нас, чтобы зацепить, когда мы мчались мимо, чтобы опять сунуть нос туда, где это нас не касалось. Мы пробирались в комнату Феликса, всю в чёрных тонах, чтобы подивиться на роскошный халат персидского принца, который был разложен на меховом покрывале бархатного дивана. Днем Феликс носил трезво-тёмные облегающие костюмы, но вечером любил переодеваться в театральные.
И в других отношениях всё было необычно. На улице, перед дверью, сумасшедший садовник ворошил гравий. Одетый в обноски фрака со свисающими рукавами и зеленоватый цилиндр, он выглядел, как усталая ласточка, опустившая крылья.
Как это водится у детей, мы принимали всё, как оно было, не подвергая ничего сомнению или критике. Но иногда мы всё же были поражены, когда, играя, находили тут или там усыпанные бриллиантами драгоценности Фаберже, которые были просто выброшены, потому что были сломаны и больше неприемлемы. В этом доме материальные ценности не имели значения.
Мы же, постепенно познающие цену деньгам и обременяющее унижение, которое мы чувствовали от их недостатка, находили такое равнодушие к земным богатствам непонятным. Юсуповское богатство ускоренно шло под уклон. Большая его часть была уже потеряна в революцию. И если сравнить то, что они имели некогда в России, с тем, чем они обладали за границей, сбежав туда после революции, то это выглядело бы так, как если бы они пересели с громадного океанского парохода в лодку, если даже эта лодка многим казалась роскошной. Экономия была незнакомым понятием, и об ограничениях поэтому не могло быть и речи: как и когда-то раньше были приняты клубника зимой и цветы вне сезона, широкая благотворительность и щедрая расточительность.
Беби спросила однажды непринужденно: «Где же ложки, которыми мы обычно пользуемся?» – «Не задавай глупых вопросов», – был ответ, так как ложки были заложены. А её отец тем временем принимал внизу кредиторов, смешивая им напитки, как на приёме, и дружески уверял их: «Так как всё равно всё принадлежит вам, господа, позвольте сделать нашу встречу как можно приятнее».
Никто из тех, кого мы знали, кажется, не встречался никогда лично с Распутиным. Мы спросили как-то: «А как же было с фрейлиной Анной Вырубовой, подругой императрицы?» – «Она была взбалмошна, глупа и экзальтированна. Но когда она услышала о целебных силах Распутина, она привела его к постели больного царевича». В остальном его знали только несколько «дам третьего разряда», подобные друзья получили благодаря влиянию Распутина места министров, поскольку царь, как известно, не мог отказать своей жене ни в чём.
Папа видел однажды Распутина на вокзале и рассказывал, что его «белые глаза» показались ему жуткими и отвратительными; «казалось, что он видит тебя насквозь». Папа относился к княгине Бу и её невестке очень вежливо, но к активному участию Феликса в убийстве Распутина – со смешанными чувствами, хотя каждый тогда желал его смерти. Он терпимо относился к детской дружбе мама и Феликса, но одновременно и не имел с ним ничего общего.
Вскоре стало обычаем, что Беби, которую с каждым из нас связывали особые и разные взаимоотношения, проводила летние каникулы с нами. «Дилька, – сказал Феликс мама, – ты знаешь, как воспитывать детей; мы не столь удачливы в этом. Бери её с собой!». Конечно, она это сделала. Родители облегченно вздохнули.
Наш арендный договор истек, и мама, которая окончательно пришла к заключению, что в бедности одинаково хорошо можно жить как в красивом, так и в неприятном месте, отказалась от надежды найти «дачу» в окрестностях Парижа и вместо этого выбрала Бретань – такой здоровый климат для подрастающих детей!
Нам предстояло долгое путешествие на поезде, и мы умоляли мама не опоздать, так как опасались того, что поезд тронется, пыхтя и клубя парами, и упрашивали машиниста ещё чуть-чуть подождать, в то время как мама, совершенно не смущаясь, бежала по перрону, радостно размахивая в воздухе зонтиком, и кричала: «Остановите! Остановите!». Она всегда опаздывала! Её непунктуальность уже была похожа на манию – ведь на этот раз она пообещала не оставлять нас на произвол судьбы. Мы, окружённые багажом, со страхом смотрели, не отрывая взгляда, на красную шапочку начальника состава, который уже со значением потрясал свистком. Мама хотела ещё успеть быстро опустить письмо или купить газету. Когда она вернулась, мы испустили вздох облегчения в нашем купе третьего класса.
В России мы ездили в поезде, где мягкие кресла вагона были покрыты безупречно чистыми льняными чехлами; тогда, чтобы ехать в Крым, был арендован целый вагон, который был присоединён к скорому поезду. А теперь, чтобы защитить нас от грязи и пыли, которые давно больше не существующая няня, конечно же, поругала бы, в купе были повсюду развешаны собранные в оборочку занавески в цветочек.
Два места были ещё свободны, правда, скоро и они были заняты. Пассажиры озадаченно уставились на пеструю палатку, которая их окружала. «Ces étrangers!..» (Эти иностранцы!..)
Как акробат на канате, балансировал проводник по узкой полоске, ведущей от одной двери к другой. Когда он открыл нашу, то оказался словно в цветочной оранжерее. Ошеломлённый, от удивления он жевал свои жёлтые усы и напряженно смотрел сквозь очки в металлической оправе: «Вам-то тут и вправду уютно».
Ирина была уже в том возрасте, когда часто смущаются: она страшно стеснялась за всех нас. Ещё хуже было, когда по прибытии в Бретань лопнула сетка, в которой находились наши резиновые мячи, и они радостно запрыгали по площади перед вокзалом, как выпущенные на свободу лягушки. Бессовестным образом это доставило нам удовольствие подразнить Ирину.
Наконец мы увидели море, которое сверкало, как расплавленный металл. Его мирная поверхность в лучах заходящего солнца ублаготворила нас всех.
В Бег-Майл мы въезжали в новую пристройку Auberge Yvonnou. На завтрак, который щедро состоял из хрустящих рожков, мёда, кофе и горячего молока в больших глиняных чашках, надо было отправляться в главное здание.
Летние занятия принуждали нас проводить ежедневно два часа в затхлой задней комнате, которая пахла деревом, клейкой бумагой от мух и сельскохозяйственными испарениями, – всё вместе акустически было дополнено рёвом коров в близлежащих коровниках. Здесь мы стали специалистами по ловле мух. Всё заключалось в быстром движении руки – техника, которую мы применяли с большой пользой, чтобы освободить на ночь комнату мама от жужжащих насекомых.
До обеда, около одиннадцати часов, после домашних заданий мы бежали на берег, чтобы броситься в пенящиеся ледяные волны. Потом мы строили крепости и автомобили из песка, или гонялись друг за другом по скалам, ловкие, как горные козы, или бегали наперегонки с приливом, убегая от него на выступ скалы и залезая наверх незадолго до того, как новый накат бил в маленькие бухточки.
В хорошую погоду мы обедали во фруктовом саду, «Воn accueil», где раз в неделю даже детям подавали омара. После этого мы ложились веером на светлый сосновый паркет вокруг кровати, мама читала нам выразительно русские стихи. Отдых такого рода, должно быть, был полезен для спины, но, без сомнения, улучшал и наши знания языка.
