Глядя на нее в такие минуты, я поражалась, как может юное создание столь уверенно держаться под гнетом нечеловеческих требований, не теряя индивидуальности и не закоснев в рабском фанатизме. Тогда с нескрываемым восхищением я ловила каждый ее жест, каждый изгиб бровей и взмах ресниц, запоминая это выражение доброты и обезоруживающего простодушия. Одно только воспоминание об этих лучезарных зарницах милости помогало мне не сломаться под градом изнурительных экзерсисов мадам Акиры.

Вскоре молчаливые посиделки перетекали в полушепотные разговоры о наших сожалениях и видениях грядущего. Окику, кичась потугами превзойти обитательниц чайных домов, временами небрежно роняла фразы о намерениях вырваться из золоченой неволи раз и навсегда. Она отнюдь не грезила незавидной долей гейш в почете, ибо в ее систему убеждений почему-то не вписывался перспективный лоск привилегированной профессии.

Бывало, размечтавшись в этих порывах, юная фрейлина сбрасывала с себя одеяния, совершая ритуал разоблачения телесной тюрьмы. В таких поступках запоздалая детская наивность причудливо переплеталась с робкими всплесками бунтарства. Клочья цветных шелков разлетались из рук Окику во все стороны, как безмолвные призывы о помощи, пока она стояла небрежно-вольной, застенчиво сутулясь в ожидании моей реакции.

Не смея возвысить голос, я с опаской взирала на эти артистические жесты сопротивления. Хотя сердцем я разделяла стремления подруги к свободе, но разум мой был наполнен страхом перед возмездием строгой мадам. Я боялась лишь усугубить свою и без того незавидную участь в обители. Поэтому я никогда не решалась на подобные смелые поступки, а лишь кивала головой и одобряющее заключала Окику в дружеские объятия.

Мне доводилось порой замечать в этих пререканиях отчаяния ее настоящее лицо: настороженное, негодующее, дерзкое, алчное к любым проявлениям жизни. С жаром она живописала свои мечты о большой независимой жизни за стенами резиденции гейш. В те мгновения ее темные глаза вспыхивали задором юной наездницы, рвущейся на поля сражений. Тонкие губы отважно кривились, предвкушая новые горизонты.

– Я живу как узница, моя милая Мико, – роняла напоследок Окику, обретая былое наигранное бесстрастие. – Здесь цветы неподвластны солнцу и медленно отцветают, а я с каждым днем все дальше от истинной природы жизни. Как же смогу я выдержать эту пытку властью минут убийственного безвременья?..

Я была не в силах ответить что-либо вразумительное на эти трагические вопрошания. Вместо слов утешения из уст моих вырывались лишь долгие вздохи смятенных чувств.

В таких потрясенных молчаниях мы разделяли друг с другом горькую участь пленниц «Сада изобилия». И глядя в эти мгновения на решительный профиль подруги, сурово очерченный в контражуре закатных лучей, я все больше утверждалась в мысли, что мои опасения были столь же бездонными. В финальных отблесках мне уже мерещились неизбежные знамения ее будущего рокового сопротивления системе.

Годы ученичества в «Саду изобилия» продолжали свой бесконечный виток. Безжалостная муштра под началом Акиры поглощала все мои дневные и ночные часы, превращая меня в послушный сосуд для вмещения классических творений айнов4.

Погруженная в эту безумную круговерть постижения увлекательных обрядов и премудростей, я временами забывалась в своем деревенском происхождении, как будто родилась в самих недрах аристократического сословия гейш. Навыки утонченного красноречия, тонкое владение нюансами мимики и телодвижений с каждым разом все больше отдаляли меня от изначальной дикарской природы.

Однако внезапные встречи с родными выбивали из этого самовосприятия и заново обнажали истоки моего воистину гадкого утенка. В краткие визиты домочадцев в обитель я воочию убеждалась в пропасти, отныне разделяющей меня и прежних близких.

После томительных ожиданий в комнатах для свиданий, исписанных благородными стихами и пропитанных ароматным дымом курильниц, наконец приходил черед встретиться с моими дорогими. Как только вереница сгорбленных крестьянских силуэтов просачивалась в приоткрытую створку, на их потрепанных лицах начинало проступать смущенное оцепенение и тень нескрываемой боязни.

Вот отец мой, некогда такой могучий, упадает в растерянном поклоне навзничь перед моими ступнями. Его узловатые кулаки неуверенно озираются в поисках приюта для растопыренных мозолистых пальцев. Я лишь жестом подаю знак, что он может преклонить колени в благоговейной позе.

За спиной старика маячит пригорбок сутулой спины матушки. На ее заплаканных глазах мерцают мутные росинки. Как-то странно кривятся в полуулыбке ее бескровные губы, будто пытаясь выразить то благодарность, то суеверный ужас перед моей новой ролью. После недолгих сетований о здравии, она повисает в немом оцепенении, покорно склонив поредевшую головку. Таковы были эти неудобные встречи с моими бывшими кровными.

Но как только я открывала уста для ответной фразы, настороженная тишина в помещении обрывалась. Выверенные модуляции голоса изящно перепадали от грудного бархата к заоблачным высотам прозрачного колоратурного стекла, бесконечно меняя ритмы и краски вдали и вблизи.

На фоне этой речитативной феерии гортанные оклики пришельцев из отчего дома обретали природный вид чудовищного хрипения. Лишенные должной школы, доморощенные простецы походили на воинство глухонемых изгоев, заблудившихся в мироздании ворожбы и заклинаний.

В такие минуты меня посещало царственное чувство превосходства над их убожеством. Порою мне даже хотелось заговорить со взмахами и позами танцовщицы в синтоистском храме, чтобы дополнительно растеребить в их сознании чувство собственной неотесанности. Но выдержка ученицы Акиры-сан все же удерживала меня от подобных жестов, так как они разили бы грубостью.

Вместо того я с деланным терпением принималась вести изысканную беседу о премудростях поэзии, философских трактатах или, на худой конец, курировать их в азах хороших манер по городскому этикету. Родные внимали мне с неизменным священным трепетом, нескрываемо напряженные и скованные в движениях.

Вслушиваясь в мои наставления, отец и мать едва заметно кивали, отчего рассыпались пыльцой перхоть и труха их дряхлых лбов. Отцово мощное тело бугрилось под тяжестью моих затейливых фраз. Скуластое крестьянское лицо его морщилось, силясь уловить мой экзистенциальный сказ.

– …Ведь ваша нога не должна тяжело выпирать вперед, – могла начать я обычный вящий урок. – Смотрите, вот так акцентируется грация, когда ты высоко выгибаешь шпоры и тихонько ставишь ногу на рейку…

И я медленно, торжественно повторяла для них пройденные мудреные шаги, один за другим высвечивая высокородный шарм в каждом своем дугообразном па.

Затем моя речь могла плавно перетекать в новое русло – пересказ памятников хайку или ракусю5 из творений древних мастеров. Длинными чарующими порциями я разливала в простецких ушах волны восторга, доселе сокрытые в догмах великих недоступных трактатов. Это были моменты поистине равновеликой радости – открывать непосвященным доступ в запретные края художественных форм и в то же время испытывать собственное превосходство в мудрости слова.

Вскоре после подобных душевных эпопей лики папеньки и маменьки обретали притупленное выражение – точно они плескались в омуте горних сфер, дремотно сонные и растерянные от всей этой свысока преподнесенной премудрости.

Братцы же, напротив, от подобных нравоучений терялись в открытую. Дремучие деревенские чадо из племени айнов! В них, тупиц, не влазили даже азы утонченных обычаев. Отважиться им на молвь по правилам изящной казуистики было равносильно подвигу прохождения семи огненных пропастей самурайской империи.

Тем не менее я старательно выделывала перед ними преогромнейшие рулады и выкрутасы голосовыми связками, прилагая немалое актерское мастерство. Парни недоуменно хлопали глазами, лишь флегматически кивая в притворном согласии с любой чепухой, вырвавшейся на свободу из моего курса речитативов. Пытаясь сохранить подобие смекалки, братовья жевали закорючки обрывков байки, которую и забывали через вдох-другой.