Но, стоило лишь застыть в восторженном созерцании, как тотчас настигал строгий окрик мадам Акиры, возвращавший нас к суровой яви неустанных упражнений. Основная же часть ежедневного обучения была посвящена отточенной хореографии походки, чинной упорядоченности сидения и мелким ритуалам приличия до полного отупения.

По вечерам наступало время сложнейших церемоний чайной трапезы, которым предстояло стать одной из наших коронных наук. Сначала нас наставляли в непростом искусстве устраивать классическую чайную мистерию, доводя до педантического совершенства ритуалы по чистке исинских чашек и разведению душистого напитка из зеленых метелок по старинным рецептам.

Акирой эти обряды удавались виртуозно, и при виде ее исполнения сердце невольно преисполнялось благодарным трепетом. С каким величавым спокойствием она вычерчивала хокку на песочных подносах! Точно и неторопливо манипулировала тончайшей фарфоровой утварью, так что уличный шум и суета переставали существовать, и все вокруг погружалось в состояние умиротворенного безмолвия. Из-за ее плеч медленно изливались водопады ароматного дыма, а бледное лицо застывало в маске невозмутимости, подчеркнутой лишь нежными полутонами румян да огоньком сверкнувших глаз. Струйки травяного букета, дразня забытьем всевозможных запахов, окутывали залу знойной негой.

Тишина этих моментов благоговела перед Акирой, единственной способной низводить благородную магию в рутину приготовления напитка. Мы, манэко, могли только замирать в восхищенном трансе и учиться вбирать малейшие оттенки этой ритуальной феерии.

Но даже вживаясь в лучшие творения чайного дела, не следовало упиваться фантазиями о достижении такого мастерства. За одну попытку расслабиться или проявить самонадеянность Акира не преминет сурово призвать к порядку и вновь усадить за муштру повторений механических действий вплоть до полного бессмыслия. Горе тому, кто посмел бы усомниться в ее авторитете!

Славная Акира отродясь не знала ни утехи, ни жалости: крупные седые пряди драгоценным узором оплетали ее скулы, а грозный взгляд блуждал в безбрежных далях, где покоились лишь высшие канонические догмы. И если ей чудилось мельчайшее пренебрежение учениц к ее наукам, то грациозные черты вдруг озарялись нелюдским гневом, во взгляде вспыхивали раскаленные угли неистовства, а речи обретали злую остроту.

В такие минуты мы под ее яростным напором чувствовали себя робкой дичью, вновь и вновь стремящейся ускользнуть от владыки катастрофы. С ужасом взирали мы на эту внезапную трансформацию кроткой наставницы в безжалостного надзирателя, перед коим нам недоставало сил оправдаться.

– Доколе будете вы упорствовать в варварских замашках своего детского невежества?! – вскипала гневом эта хрупкая, изящная женщина-эскулап, в муках практикующая свои науки. – Вы упрямо пребываете в простецком отупении, будто стадо овец в выгребной яме бедности! Даже тысяча ударов бича не вдолбит в вас жалких простолюдинок правил почтительности и хороших манер!

В такие роковые для нас ситуации обнажалась вся сурдиница Акириного жизненного таланта. Она без устали наносила нам удары бамбуковой хлыстовиной, пока с наших ладоней не сочилась росинками кровь, смешиваясь с ожесточенными порывами рыданий. Порой казалось, что издевательства мучительницы будут продолжаться до полного умертвления телес. Но как только мы опускались в ярость безысходности и проникались суеверным ужасом, гнев мадам внезапно утихал.

Она откладывала в сторону инструменты телесного наказания и, молча возвращаясь в свое обычное состояние безмятежности, легким кивком приказывала нам приступать к дальнейшим изнуряющим занятиям у расписных ширм. Так, после очередного экзекуторского испытания, деспотизм вновь сменялся авторитарным милосердием.

До последнего часа нас держали в палатах беспрерывных тренировок, пока каждый жест и поступок не впитывался в каждую клетку тела до мелочей. По ночам мы почти мгновенно проваливались в беспамятство. Едва прикоснувшись головами к жестким матрацам, мы возвращаясь в муторный сон к изможденным дриадам из царства грез.

Но даже обессилев от дневной работы, я почему-то не уставала восхищаться сдержанной властью Акириного рассудка, которая, словно вспышки секретного кода, даровала выстраданному шедевру ее вечных усилий некую магическую животворную искру, которая передается не с помощью банальных поучений, а только лишь напрямую – из сердца в сердце.

От ее фигуры веяло неумолимостью движений, всякий раз ввергавших в трепет моею детскую душу. Да, это была наставница чрезвычайной жестокости и требовательности. Но за ее благородной суровостью проглядывала подлинная мудрость непревзойденной наставницы, таинственно влекшая нас вслед за ее сановитым примером. Через призму ее преданности искусству, я как бы прозревала горние перспективы духовного совершенства и постигала философию древних как непоколебимое предзаконие.

Наставления Акиры наполнялись для меня сокровеннейшим священным духом, и в эти мгновения я молилась, чтобы никакая досада не затуманила взор моей души, пока она восторгалась этим выражением высшего авторитета.

Посреди этой безостановочной круговерти уроков и наставлений, лишь в обществе подружки Окику мне выпадали краткие передышки для отдыха телом и душой.

В жизни манэко редко выдавались свободные мгновения, когда дозволялось спастись бегством от бдительного ока мадам Акиры и ее бесчисленных помощниц-надзирательниц. Но Окику была истинной мастерицей в искусстве эфемерных исчезновений. Она втайне приводила меня в укромные места нашей гейшеобители, в которых можно было отдышаться от изнурительного ритуального балета.

Запомнился мне один из таких уголков за раздвижными бумажными панелями. Его обрамляли ряды резных деревянных перегородок и живописных ширм, на которых мастера кисти изобразили дикие горные реки, изменчивые моря водорослей и цветущие сады камелий, уводящие за горизонты гряд своими ветвями и ручьями.

Томная импрессия миниатюрных прудов с их маленькими обитателями, будоражила воображение ребяческими грезами. Казалось, будто цветы, фонтанчики и чаши с рыбками были созданы только для того, чтобы внушать благоговение перед красой природы и укреплять детскую фантазию ее хрупкими воплощениями.

Но самым притягательным было крошечное озерцо в центре двора, малым изогнутым мостиком связанное с берегами. В эти клочки душевного отдыха, прожитые словно в параллельной реальности, впечатляла удивительная осмысленность всего окружающего антуража.

В такие часы все очарование окружающего таинственного мирка принадлежало только нам с Окику. Здесь мы были вольны дышать полной грудью и резвиться как вздумается, освобожденные от оков невыносимого этикета и порядков, заведенных в чайном доме. Подружка нередко даже позволяла себе бегать босиком по краю причудливого водоема, ради лукавого развлечения рискуя сбиться с опрятной поступи девицы на выданье, столь жестоко навязываемой Акирой-сан.

Когда Окику вот так вдруг забывалась и давала волю шалостям детства, во мне против воли поднималась та самая восторженная дрожь, что всякий раз настигала при виде безукоризненных этикетных церемоний Акиры. Проказливый задор моей закадычной подруги приоткрывал передо мной новые духовные глубины, к которым я стремилась приложить все силы своей неокрепшей души.

И хотя Окику обычно держалась надменно, брезгливо сжимая губки и пряча чувства под маской царственной безучастности, в уединенных встречах между нами неизменно проглядывала щемящая нотка доверительности. Вдвоем, за пределами строгого ока командирш, мне не требовалось носить маски невозмутимой ученицы – вместе с нею я могла показывать свои истинные эмоции, делиться потаенными детскими огорчениями и тайными грезами.

В эти интимные моменты Окику не кичилась воспитанием гейши, каким была напичкана по самое ненавистное. Более того, временами ее самоуверенная замкнутость абсолютно растворялась. Умильная озорная улыбка вскипала на лице подруги, озаряя его таким родным и теплым светом, что я невольно забывала про жестокие порядки обители.