Атэ Лютеа действительно приехала первым рейсом. Так же быстро, как и Ратола, хотя жила намного дальше, на Аномии. Возможно, её даже подвезли на скоростном космическом корабле, а не на простом транспортнике. Микадера прислала короткое сообщение о том, что она прибудет в больницу через несколько минут, и мы с папой, оставив Ратолу в палате, поторопились встретить её.

Менталистка ничего не спрашивала и не говорила, без каких-либо ограничений используя свой дар. Это, скорее всего, было запрещено законом, но никто не посмел бы сказать ей об этом. Мы с папой поприветствовали Атэ у главного входа, но этого не требовалось. Коротко кивнув нам, женщина уверенно направилась к одному из лифтов. Она и без нас знала, куда идти. Или, возможно, знала потому, что прочитала нас.

В просторном больничном лифте, в ровном свете ламп, менталистка уже не казалась такой пугающей. Красивая, хорошо сложенная Лютеа чуть выше меня ростом. Живая женщина из плоти и крови, такая же, как я или кто-то ещё. Держалась она с холодным лютеанским достоинством, и взгляд её был спокойным. Не таким пронзительным и страшным, как в том видеозвонке.

Папа молчал, не зная, что говорить, а я рассматривала женщину, которая знала маму ещё до моего рождения. Микадера мягко улыбнулась мне, возможно поймав какую-то мою мысль.

– Ты похожа на маму. – Это были первые её слова, которые я услышала вживую.

– Спасибо, – смущённо пробормотала я. Это совершенно точно был комплимент.

Микадера посмотрела на папу. Он избегал взгляда в её глаза.

– Ко мне Алиса пришла с осколками сердца, которое ты разбил.

Папа поднял глаза и, защищаясь, ответил:

– Прошло двадцать лет.

– Прошло, – промурлыкала Микадера. – Но события от этого не изменились.

– Но и поменять сейчас уже ничего нельзя, – вмешалась я.

Взгляд менталистки затуманился. Похоже, она просматривала мои или наши с папой воспоминания одновременно.

– Как я ни старалась, – смотря в никуда, произнесла женщина, – я не смогла заменить ей тебя. И пыталась без воздействия направить её к верному решению. Но я вижу, она к нему так и не пришла. – В её голосе слышалось сожаление.

Что я, что папа, были в замешательстве. Мы терпели поведение менталистки только ради мамы. Она, судя по всему, была дорога этой Атэ. А это значит, Лютеанка поможет ей, не взирая на свои эмоции.

– Что вы имеете в виду? – спросила я. Может быть, мы просто не до конца правильно понимаем аномийскую ояву? Или Атэ говорят в такой манере всегда…

Микадера вопросительно посмотрела на меня, вернувшись из другой реальности, а потом кивнула. Прочитала, похоже, в наших текущих мыслях, что мы не понимаем её слова.

– Я хочу сказать, что рада, что она всё-таки услышала голос своего сердца, – ответила женщина мне, а потом посмотрела на папу: – Но ведь ты и сам знаешь, что она сделала это не сама. Ваш общий друг помог ей. Без него она бы продолжала блуждать и оступаться, раня себя.

– Да, Раннельд многое для нас сделал, – ответил папа.

– Я тоже пыталась, но она не захотела меня слушать.

– Никого не слушать, – улыбнулся папа. – Так похоже на Алииссе.

Микадера вздохнула, выходя из лифта. Она остановилась посреди коридора, и я тоже хотела было остановиться, но папа кивнул мне, чтобы я шла дальше, и сам продолжал идти. Менталистка прислушивалась ещё какое-то время и, нахмурившись, всё-таки пошла за нами.

– Где… – начала спрашивать Микадера, но тут увидела маму за нашими плечами, и её лицо перекосилось от странной, не понятной мне эмоции.

Она больше ничего не говорила, и торопливо подскочив к маме, наклонилась к ней. Атэ не спрашивала, можно ли ей прикоснуться, и просто прильнула к маме, почти ложась рядом. Папа был растерян не меньше моего. Что всё это значит? Неужели всё было настолько плохо, что Микадера мгновенно потеряла свою лютеанскую холодность и спокойствие?

Женщина ласково бормотала что-то на неизвестном мне языке, мягко проводя пальцами по лицу мамы. Это было для меня странным – сенсор такого себе не позволял. Я посмотрела на монитор. Показания датчиков оставались неизменными. А затем вдруг почувствовала, как резонирует воздух. Это было похоже на низкий гул или даже землетрясение, но мои глаза не улавливали никаких вибраций. Я ощущала их где-то внутри, глубоко под кожей. Это прикосновение менталиста?

Микадера просидела с мамой намного дольше, чем Энэ. Я, папа и Ратола смотрели на неё, оставаясь на местах, и не смели даже пошевелиться, не говоря уже о том чтобы мешать менталистке. В бормотании я узнала шаманскую песнь. Молитва, похоже, помогала Атэ сосредоточиться, отделяла маму от всех остальных людей, находящихся в комнате, фокусировала воздействие.

Я не знаю, сколько времени прошло, но вдруг менталистка в отчаянии вскрикнула:

– Она ускользает от меня! – И когда Микадера подняла голову, вставая, её лицо было мокрым от слёз.

На мониторе так ничего не изменилось, но по лицу женщины я поняла, что меняется. Её реакция обескуражила не только меня, но и отца. Тётушка с беспокойством взяла меня за руку и сжала её.

– Но что же… – проронил папа.

– Я не могу вам помочь, – пятясь к двери, прошептала Микадера. – И никакой менталист не сможет. – Она начала качать головой, будто видела перед собой что-то, с чем она не согласна.

– Алииссе умрёт? – спросила Ратола, и все резко посмотрели на неё, готовые накинуться за такие слова.

– Нет, – мягко сказала Атэ. – Но как вытащить её оттуда, я не знаю.

– Откуда? – спросила я, но она снова закачала головой.

– Если это сделал Эа, нам лучше не идти поперёк воли Богов. Это может оказаться слишком дорого…

«Причём тут деньги?» – было моей первой мыслью, но потом я осознала, что менталистка говорит вовсе не о них.

Микадера ушла, а точнее вывалилась за дверь, сказав нам, что будет молиться за Алииссе, и неровным шагом, не оборачиваясь, поторопилась к лифту. Она почти срывалась на бег. Я впервые видела представителя Матиэр А в таком эмоциональном состоянии. Служащие и пациенты в коридоре оглядывались на женщину и спрашивали друг друга, что случилось. Мы с тётушкой держались за руки, и наши плечи дрожали. Мне пришлось приложить усилие, чтобы разжать пальцы и выпустить запястье Ратолы из своих рук. И вдруг послышался звон разбитого стекла. Папа со всей силы ударил кулаком по стоящей на столике вазе и расколол её, исполосовав свою руку в кровь.

Ратола бросилась к нему, а я, оставшись без опоры, прошла на ватных ногах к дивану. Моё тело всё ещё дрожало от воздействия менталистки, или от волнения, или само по себе, и я чувствовала ужасную усталость, онемение в руках и ногах. Тётушка причитала, ругая папу за то, что поранил себя, но он, казалось, не чувствовал боли. И на торчащие из его руки осколки, которые его сестра принялась вытаскивать, ему тоже было плевать.

Мне показалось, что ему стало плохо, но по его взгляду я поняла, что это хуже, чем просто «плохо». Физически его тело оставалось в полном порядке, все заменённые органы были по-прежнему сильными и работали исправно, даже несмотря на огромный стресс. Но морально, мне казалось, он разрушал сам себя. Почти так же, как мама – если исходить из всех догадок, которые высказывались по поводу её состояния.

Мне было страшно от того, что я не могла ничего сделать или сказать, не могла никак помочь. Да и кто вообще мог нам помочь? Разве только Боги? Неужели мы и способны лишь безвольно наблюдать за происходящим? И подчиняться их воле? И откуда мы можем знать, что их воля – это то, чтобы мы подчинялись, а не пытались исправить случившееся?

Ратола силой заставила папу принять таблетку и проводила его в ванную, чтобы промыть и перебинтовать ладонь. Я дрожащими руками достала коммуникатор и попыталась отвлечь себя милыми картинками с животными. Это было глупо – я пыталась уйти от реальности, – но успокоиться сейчас казалось намного важнее, чем производить какие-то бесполезные действия вроде разбивания ваз. Конечно, если бы тётушки здесь не оказалось, я бы сама вытащила все осколки из руки папы, но Ратола была здесь, и моя помощь ей не требовалась.