Выхожу.

Уже поздно, темнеет. На улице хорошо: огни бегущих машин, лёгкий снежок, высотка в туманном мареве. Всё-таки нужно чаще бывать на природе. На воздухе. Не просиживать по двенадцать часов в день в помещениях. Вон, одышка уже. Иду к машине.

– Анатолий Дмитриевич! – кричит из открытой двери офиса Ада.

Споро бежит. В руке у неё папка.

– Спасибо, – я беру забытые документы: полистаю, пока еду. – Да. Кстати. Каждый раз при входе вспоминаю, а потом некогда. Почистить надо.

– Вывеску? – сразу догадывается Ада.

– Вот смотри. То, что общественная приёмная – видно, а фамилию уже не очень. Организуй, пожалуйста. И ещё. Константина мы переводим. В Барнаул. Подготовь все документы, будь добра. И отдай в чистку пиджак. У наших, не на стороне. Как обычно.

– Завтра всё будет, – говорит Ада. – Хорошего вам вечера.

– И тебе, – отвечаю я.

Нагибаюсь в открытую водителем дверь, но не сажусь: визг тормозов, трассирующие прочерки подмёрзшего у обочины снега, крик.

Суета.

Нездоровая, неправильная суета.

Мимо летит что-то тёмное.

В нескольких метрах от меня – два мотоцикла, что само по себе уже странно: февраль.

– Эй, эребоча, – кричит из-под шлема мотоциклист, затормозивший в паре метров. – Подонок! Получи!

– В чём… – я не успеваю договорить.

В грудь мне бьёт что-то, дыхание моё рефлекторно прерывается из-за отвратительного запаха; лицо залито липким, тошнотворным.

– Ты! – орёт Витёк: водитель. – Ты! Стоять!

Оба мотоциклиста надрывно газуют, колёса их прокручиваются, мигом протирая снег до плитки и, вихляя, выезжают на Садовое.

– Сам догадаешься, за что, – кричит мне один из них.

Я отворачиваюсь от всех, пробую вытереться. Аделаида срывает со своей шеи платок, протягивает мне, но я отталкиваю её руку.

– Полицию? – предлагает она; в ладони её уже светится разблокированный телефон.

– Убери, – говорю я, делая губы уточкой, чтобы ненароком ничего их не коснулось. – Пошли все. Вон. Быстро.

– Но Анатолий Дмитриевич, – она пробует заглянуть в лицо: оценивает ущерб.

– Пошла нахрен! – кричу я, срываю с себя пальто, вытираю лицо подкладкой, бросаю его и иду обратно в офис: салону служебной моей машины тоже досталось, не поеду на ней, возьму такси. – Чтобы не видел никого!

Аделаида замирает. Я намеренно толкаю её плечом и открываю дверь офиса.

***

Если последовательно и методично принимать правильные решения, неизбежен успех, – такое состояние дел ординарные люди суеверно называют «удачей», «фортуной» или «везением» – но достаточно одного неверного шага, и цепочка благополучия может быть разорвана. Одного. А если таких шагов два? А если больше?

Боров спал, беспокойно хватая толстыми своими пальцами воздух. Вздрагивал.

Асмира – ни в своём режиме, ни в режиме матери – не разговаривала; сидела у подоконника на кухне, смотрела в окно. Обиделась.

А что обижаться? Ну, если этот овощ ей зачем-то ещё нужен, так укололась бы, нашла их по стигмам, забрала.

Но нет.

Предпочла сидеть и дуться. Ладно, её проблемы.

Жалкие это люди – те, кто вместо решения проблем предпочитают вставать в позу и страдать на публику. Жалкие. Да и чёрт с ними.

Когда Демьян вернул борова, – уже после автобуса его понесло по заснеженным дворам, по каким-то стройкам, детским садам, поликлиникам; пришлось потом побегать от чуть не поймавших их полицейских, и одного из них боров закинул зачем-то на трансформаторную будку – Асмира стояла в коридоре, поджав губы.

Ничего не сказала. Подхватила борова, потащила его на диван. Подогрела борщ. Покормила его с ложки. Уложила. Легла сама рядом.

Демьян тоже поел, чувствуя, как здесь, в выморочной этой квартире, снова накатывает на него тоскливый, смурной и томительный ужас.

Всё в жизни можно пофиксить.

Найти работу. Разобраться с жильём. Раздобыть новый паспорт, в конце концов. Снова купить телефон.

Но что делать, когда рядом ходит копия его матери, всунутая в тело этой малолетки? Что?

Как справиться с этим? А?

Забыть? Игнорировать?

Он съел шарик, поймав себя на том, что накрыло его невесть откуда взявшееся чувство вины, намешанное с удовольствием от щекочущей этой судороги на нёбе, от электрической кислинки.

Просмотрел невнятицу про подземный морозильник и запертого там человека.

Поискал и не нашёл телефон.

Оделся. Натянул кургузые свои ботинки. Нашёл отстёгнутый с какой-то куртки капюшон, пристроил себе на голову. Чтобы не узнали.

Асмира демонстративно игнорировала его.

Демьян попробовал поймать её взгляд; не получилось.

Он вышел.

Продышаться от посторонних жизней, начавших уже обволакивать паутиной выморочных иллюзий.

Начавших сводить с ума. Натурально.

Около остановки было шумно. Демьян, двигаясь боком, осторожно прошёлся рядом с гомонящими людьми.

Того автобуса не было. И полиции тоже.

– Что тут? – спросил Демьян у бабки в мохнатом сером платке.

– Стадион открывают, – сказала она. – Пятьсот рублей.

– Как? – спросил Демьян.

– Мест уже нет, – быстро ответила она, и отвернулась. – Иди, куда шёл. Давай-давай. Иди.

За людьми видны были автобусы, штук пять или шесть; в них, торопливо подталкивая друг друга, суетливо посмеиваясь, садились люди.

Демьян прогулочным шагом подобрался к распахнутым дверцам первого автобуса. Там орудовала ярко накрашенная тётка.

– Проходим, – она размашисто шлёпала каждого поднимающегося в автобус по попе. – Не задерживаемся. Не создаём очередь. Побыстрее. Побыстрее.

На морозе особенно не погулять, значит, нужно будет вернуться в квартиру. К борову, к Асмире. К беспросветной тоске.

Нет.

Мужик, который должен был заходить следующим, вдруг отвернулся, – его окликнули – и Демьян шустро впрыгнул внутрь, получив свой шлепок. Сел на свободное место. Рядом с ним пристроилась объёмистая матрона с каменными щеками. Поджала его к окну. Скоро автобусные двери с пыхом и долгим сипением затворились, пассажиров качнуло, а забравшаяся в салон последней тётка пошла по рядам, считая головы. Они поехали.

Демьян, не понимая, что ему делать без телефона, смотрел в окно. Там открылось ему огромное серебристое здание футуристических форм; на нём красовалась исполинская надпись: «Дворец ледовых видов спорта». Место было знакомо Демьяну, но он не мог вспомнить, откуда.

Автобус остановился. Все стали шумно выбираться наружу.

Перед зданием уже набралась небольшая толпа. Позади неё оператор выискивал ракурсы, способные подчеркнуть массовость мероприятия. На сцене кто-то говорил. Очередная тётка, но уже с бейджиком, стала помахиваниями рук снизу загонять всех, как гусей, к сцене.

Демьян пробрался к краю. Встал рядом с исполинским динамиком. Акустика была громкой, но плохой, почти ничего не было понятно. Он разобрал только какие-то клочки: про социальную сферу, про клубы по интересам, про подрастающую молодёжь, демографию и про рекорды.

Демьян стал уже подмерзать и думать о путях отступления, как вдруг в динамике затрещало, ухнуло, и удивительно отчётливо, дикторским тоном, ему сообщили следующее: «А теперь, дорогие друзья, перед нами выступит председатель… – тут в адской акустике, видимо, опять произошёл сбой, и весь звук перекрылся болезненным шипением – и просто наш хороший друг, не оставлявший нас ни в минуты радости, ни в дни тревог, Анатолий Дмитриевич Эребов-Эребочинский».

В толпе вяло и неубедительно захлопали. Демьян выглянул из-за динамика, но на сцене никого не было. Тут чья-то рука отодвинула его в сторону, и прямо рядом с ним прошло несколько людей с сосредоточенными лицами. Одного из них Демьян узнал.

Анатолий Дмитриевич уверенно подошёл к микрофону, поднял руку, упрашивая прекратить овации, – в толпе давно уже никто не хлопал, только шушукались – а затем хорошо поставленным голосом стал рассказывать про планы, достижения, решения проблем, помощь малообеспеченным и прочий вздор.