«Да вот, ревматизм… да я ведь старая. Да, да. Старость не радость… «Ты тоже старуха, – подумает она с легким злорадством, – старше меня». Стара я, стара, слишком стара для такого горя. А он был такой добрый ко мне, такой высокий, сильный… И храбрый».

Она встала, кто-то подал ей бумажный зонтик.

– Да, да, я еще приду, навещу его. – («Бедный мальчик. Бедный старик, лицо совсем серое»).

Косилка негромко жужжала, словно нехотя нарушая вечернюю тишину. Миссис Берни, спугивая пчел, ничего не видя, топтала газон. Кто-то прошел мимо нее у ворот, и, увидев вспученный кусок асфальта на тротуаре, она закинула Серебристый свист голубиных крыльев, косо скользящих по безоблачному небу мягкими разноцветными мазками. Солнце удлиняло тень стены, увитой глицинией, пряча людей на лужайке в тенистую прохладу. Ждали заката.

(«Дик, любовь моя нелюбимая, Дик, твое некрасивое тело вломилось в меня, как грабитель, и тело мое расплылось, уплыло, ушло, от тебя и следа не осталась… Поцелуй меня и забудь: вспомни только, чтобы пожелать мне счастья, милый, некрасивый, мертвый Дик…») («Это был мой сын, Дональд. Он мертвый».) Гиллиген вернулся, спросил:

– Кто она такая?

– Это миссис Берни, – объяснил ему ректор. – Ее сын убит на войне. Вы, наверно, слышали о нем в городе?

– Как же, слыхал. Его собирались судить за кражу пятидесяти фунтов сахару, но вместо того разрешили ему пойти в армию. Правильно?

– Да, была какая-то история… – голос старика замер.

Дональд Мэгон услышал тишину.

– Вы молчите, Джо?

Гиллиген наклонился к нему, поправил темные очки.

– Хорошо, лейтенант. Еще про Рим?

Тень стены совсем закрыла их, и, помолчав, он сказал:

– Выполняйте, Джо.

Она не встретилась с миссис Уорзингтон. Только увидела, как старуха пышно проехала от лавки Прайса, одна на заднем сиденье машины. У негра-шофера голова была круглая, как пушечное ядро, и миссис Берни смотрела вслед машине, вдыхая запах бензина.

Тень от здания суда, похожая на легкий табачный дым, заполняла одну сторону площади, а в дверях лавки миссис Берни увидела знакомого – товарища сына. Он служил вместе с Дьюи, не то офицером, не то еще кем-то, но его-то не убили, нет, не на таковского напали! Знаем мы их, этих генералов, всякое это начальство.

(«Нет, нет, нельзя так думать! Наверно, и он повоевал как следует. Не его вина, что у него храбрости не хватило пойти на смерть, как мой Дьюи. А теперь они все завидуют Дьюи; ни за что про него не хотят разговаривать, только и скажут: он все сделал как надо. Правильно, еще бы! Разве я не знала, что он все сделает как надо! Дьюи, Дьюи! Такой молодой, такой большой и храбрый. А потом этот Грин подбил его, увел на смерть».) Ей стало жалко стоявшего у лавки человека, она подобрела к нему, пожалела его. Остановилась, подошла.

– Да, мэм, с ним все было в порядке. Да и с другими ребятами тоже.

– Да, но вас-то не убили, – объяснила она. – Не все солдаты походили на Дьюи: он-то был храбрый, прямо сорви-голова!.. Сколько я ему говорила: не давай этому Грину себя втравлять… втягивать…

– Да, да, – соглашался он, глядя на нее – сгорбленную, аккуратную, чистенькую.

– Но он хорошо себя чувствовал? Он ни в чем не нуждался?

– Нет, нет, все было в порядке, – уверил он ее.

Солнце почти что село. В пыльных вязах восторженно возились перед сном воробьи, последние фургоны медленно ползли за город.

– Нет, мужчины ничего не понимают, – с горечью сказала она. – Наверно,

– Но ведь он тоже погиб, – напомнил тот. («Не надо быть несправедливой».)

– Но вы-то были офицером или чем-то вроде того; могли бы, кажется, лучше позаботиться о знакомом мальчике.

– Мы все для него сделали, что могли, – терпеливо объяснил он.

Опустевшая площадь затихла. Женщины неторопливо шли в догорающих лучах солнца навстречу мужьям – дома их ждал обед. Миссис Верни чувствовала, как ее ревматизм усиливается от прохлады, ей стало не по себе в неудобном черном платье.

– Вы говорили, что сами видели его могилку… Вы уверены, что все было в порядке?

Такой сильный, так ее любил…

– Да, да. Все было в порядке.

Мэдден смотрел вслед ее согнутой, аккуратной круглой спине, уходящей по улице, меж теней, под металлическими каркасами навесов. Тень от здания суда заняла полгорода, как молчаливая армия победителей, без единого выстрела. Воробьи прекратили восторженную пыльную возню и улетели, зачеркивая вечер, воскрешая то утро, за много месяцев тому назад, за год…

… Кто-то, вскочив на приступку, крикнул: «Газы!» – и офицер заметался среди них, молотя кулаками, умоляя. Потом он увидел лицо офицера в резком красном свете, когда солдат, вскочивший на приступку, круто обернулся, выделяясь на горьком предрассветном небе и, взвизгнув: «Ты нас убил!», выпустил заряд в лицо офицеру.

Мэгон любил музыку, поэтому миссис Уорзингтон и прислала за ними свою машину. Миссис Уорзингтон жила в большом красивом старинном здании – ее муж, умерший вовремя, завещал ей этот дом, оставив в придачу бесцветного родственника со вставными челюстями и без определенных занятий. Этот родственник не выговаривал ни одной буквы (его стукнули по зубам топором в азарте игры в кости во время испано-американской войны). Может быть, потому он ничем и не занимался.

Миссис Уорзингтон слишком много ела и страдала от подагры и оскорбленного самолюбия. И для священника и для всей паствы такая прихожанка была нелегким бременем. Но у нее были деньги – верное лекарство от всех недугов, душевных и телесных. Она проповедовала женское равноправие, но лишь постольку, поскольку женщины давали ей право диктовать им эти их права.

На родственника никто не обращал внимания. Впрочем, иногда его жалели.

И вот она послала за ними свою машину, миссис Пауэрс с Мэгоном уселись сзади, Гиллиген – рядом с негром-шофером, и машина плавно покатила под вязами; они видели звезды в ясном небе, вдыхали запах весенней зелени, слышали ритмичный шум, вскоре ставший музыкой.

Эти дни, весной 1919 года, были днями Младшего Брата, того мальчика, который по молодости лет не успел повоевать. Два года он испытывал одни огорчения. Конечно, девушки дружили с ним, ввиду отсутствия мужчин, но так свысока, так равнодушно. Все равно, что грешить с красивой женщиной, которая все время методично жует резинку. О, военный мундир! О, тщеславие! Да, с ним дружили, но чуть только на горизонте появлялся мундир – его отставляли.

В те дни люди в мундирах еще ходили на собственных ногах: они были не только в моде, окружены ореолом романтики, они еще здорово умели тратить наличные деньги, а потом уезжали так далеко, так быстро, что не успевали никому ничего насплетничать. Конечно, было глупо, что одним мундирам приходилось отдавать честь другим, но в этом был и свой шик. Особенно если тебе попался мундир, которому полагалось отдавать честь. И одному Богу известно, сколько женских сердец могла разбить пара крыльев на кителе летчика.