– А ты принеси работу сюда, посидим, поговорим. Целый век не разговаривала с другой женщиной, право. Неси штопку сюда, я тебе помогу.

Эмми была польщена.

– Зачем же вы будете за меня работать?

– Я же тебе сказала – от безделья я сойду с ума через два дня. Прошу тебя, Эмми, сделай одолжение. Придешь?

– Ну, ладно. Пойду принесу.

Она взяла старое платье и, выйдя из комнаты, вскоре вернулась с полной корзинкой шитья. Они сели, поставив корзинку между собой.

– Бедный, какие у него носки огромные! – Миссис Пауэрс подняла руку с надетым носком. – Как мебельные чехлы, правда?

Эмми, вдевавшая нитку в иголку, засмеялась счастливым смехом, и под шум дождя, стихающий над крышей, кучка аккуратно сложенных и заштопанных вещей стала расти.

– Эмми, каким был Дональд раньше? – спросила миссис Пауэрс, помолчав. – Ты ведь давно его знаешь, да?

Игла в руках у Эмми мелко поблескивала, и, подождав немного, миссис Пауэрс наклонилась и, взяв Эмми за подбородок, подняла ее опущенную голову. Эмми отвернула голову и снова склонилась над шитьем. Миссис Пауэрс встала и задернула занавески, загородив комнату от дождливых сумерек. Эмми уставилась невидящим взглядом на свою работу, пока миссис Пауэрс не отняла у нее шитье, и только тогда, подняв голову, она посмотрела на свою новую подругу с животной, неуемной тоской.

Миссис Пауэрс взяла ее за руку, подняла со стула.

– Пойди ко мне, Эмми, – сказала она, чувствуя крепкую кость под твердыми мускулами рук.

Миссис Пауэрс знала, что если хочешь поговорить по душам и нельзя прикорнуть на кровати, надо поуютнее расположиться как-нибудь иначе. Она усадила Эмми рядом с собой в широкое старинное кресло. И под непрестанный дождь, наполнявший комнату глухим, монотонным шумом, Эмми рассказала ей свою недолгую историю:

– Мы вместе в школе учились – когда он туда ходил. Да он редко ходил. Его никак было не заставить. Уйдет один в лес и дня два, а то и три не приходит. И по ночам пропадал. И вот однажды ночью он… он…

Она замолчала, и миссис Пауэрс сказала:

– Что – он, Эмми? Ты не торопись, рассказывай по порядку.

– Иногда мы вместе возвращались домой. На нем ни пиджака, ни шапки, а лицо такое… такое, что ему бы жить в лесу. Понимаете, будто ему и в школе не место и одеваться по-настоящему не надо. И никто не знал, когда он появится. В школу приходил, как ему вздумается, а люди его и по ночам видели далеко, в поле, в лесу. Иногда переночует у кого в деревне. Бывало, негры его найдут: спит в овражке, в песке. Его все знали. А потом, однажды ночью…

– Сколько же тебе было лет?

– Мне – шестнадцать, ему – девятнадцать. И потом, однажды ночью…

– Да ты не торопись. Расскажи про себя, про него, все, что было. Ты с ним дружила?

– Да я ни с кем так не дружила! Мы еще когда Пыли маленькие, сделали запруду на ручье и там каждый день купались. А потом завернемся в старое одеяло и спим, пока не пора идти домой. Летом мы с ним почти все время вместе играли. Только он вдруг исчезнет – и никто не знает, куда он запропастился. А потом утром слышу: он около нашего дома, зовет меня. Плохо только, что я своему папке вечно врала, куда я иду, а я вранье ненавижу. Дональд, тот отцу всегда говорил правду, он вообще никогда про себя не врал. Он-то был смелый, не то, что я.

А когда мне было уже лет четырнадцать, папка мой узнал, как я к Дональду привыкла, и забрал меня из школы, из дому не выпускал. Заставил меня пообещать, что я больше с Дональдом никогда не буду видеться. Дональд за мной приходил и раз, и два, а я ему говорю: «Мне нельзя». А раз он пришел и застал папку дома.

Папка выскочил на улицу, говорит: «Не смей больше приходить, нечего тут дурака валять». А Дональд и внимания не обращает. Не то что нахально как-нибудь, а просто, будто мой папка вроде мухи, что ли. А папка вернулся в дом, говорит: «Не потерплю, чтоб с моей дочкой заводили шашни», – и меня ударил, а потом сам расстроился, заплакал (он выпивши был, понимаете?), а потом заставил меня побожиться, что больше я с Дональдом встречаться не буду. Пришлось дать ему слово. А я как вспомню, до чего мне с ним было весело, так сразу умереть хочется.

Долго я Дональда не видала. А потом кругом стали говорить, что он женится на этой… этой… на ней. Я знала, что Дональду до меня дела мало, ему ни до кого дела не было, но когда я услышала, что он женится на ней…

Словам, спать я по ночам почти что перестала, встану с постели, выйду на крыльцо, сижу, думаю про него, смотрю, как луна прибывает. А потом как-то ночью, когда луна стояла почти что полная и видно было, как днем, вдруг слышу: кто-то подходит к нашей калитке и останавливается. Я сразу узнала: это Дональд, и он увидел, что я тут, и говорит: «Пойди сюда, Эмми!»

И я к нему вышла. И все было, как прежде, я даже забыла, что он на ней женится, раз он меня помнил, сам пришел за мной после стольких недель. Взял меня за руку, мы пошли по дороге и ни о чем не говорили. Потом подошли к тому месту, где надо свернуть с дороги, к нашей запруде, и когда мы пролезали под изгородью, моя ночная рубашка зацепилась, а он и говорит: «Сними ее!» Я и сняла. Мы ее запрятали в кусты и побежали дальше.

Вода была такая спокойная, лунная, не скажешь, где вода, где луна. Мы поплавали немного, потам Дональд свою одежду тоже запрятал в кусты, и мы побежали на горку. И кругом было так красиво, трава под ногами такая ласковая, и вдруг Дональд побежал вперед, а я позади осталась. Я-то его всегда могу догнать, когда захочу, только в ту ночь мне бегать не хотелось, и я села на землю. Вижу, он бежит на гору, весь блестит под луной, а потом вниз побежал, к ручью.

А я легла на землю. Лежу, ничего не вижу, только небо. Не знаю, сколько я так пролежала, только вдруг надо мной, на небе, – его голова. Смотрю, он опять весь мокрый, и лунный свет бежит по его мокрым плечам, по рукам, а он все смотрит на меня. Глаз я его не вижу, только чувствую, будто они меня трогают. Бывало, он на тебя посмотрит, и ты словно птицей становишься: вот-вот взлетишь высоко над землей. Слышу, как он задыхается от бега, чувствую: у меня внутри тоже что-то задыхается. И боязно мне и не боязно. Будто все на свете умерло, только мы остались. И тут он говорит: «Эмми! Эмми!» И голос у него какой-то такой… А потом… А потом…

– А потом он тебя обнял…

Эмми вдруг отвернулась, и гостья крепко прижала ее к себе.

– А теперь он и не узнает меня, и не узнает! – простонала Эмми.

Миссис Пауэрс обняла ее еще крепче, и наконец Эмми подняла голову, отвела волосы с лица.

– А потом? – подсказала миссис Пауэрс.

– А после мы лежали рядом, обнявшись, и мне было так хорошо, так спокойно, и подошли коровы, посмотрели на нас и отошли. И я чувствовала, как его рука медленно так гладит меня по плечу, вниз, вниз, а потом опять вверх, медленно-медленно. И мы ничего не говорили, только его рука все гладит меня, гладит, так тихонько, спокойно. И тут я заснула.

Просыпаюсь – уже рассвело. А я лежу скорчившись: холодно, сыро, а его нет. Но я знала: он непременно вернется. И вернулся – принес черники. Мы поели, посмотрели, как на востоке светлеет. А когда мы съели все ягоды, я опять чувствую: трава подо мной мокрая, холодная, а над его головой – небо желтое, зябкое.

Потом мы вернулись к запруде, он оделся, вытащили мы мою ночную рубашку, я ее тоже надела. Уже совсем посветлело, и он хотел идти со мной до самого моего дома, но я не позволила: мне было все равно, что со мной случится. Вошла я в калитку – а отец стоит на крыльце… – Она замолчала. Видно, рассказ пришел к концу. Она дышала ровно, как ребенок, прильнув к плечу гостьи.

– Что же дальше, Эмми? – спросила та.

– Ну подошла я к крыльцу и остановилась, а он говорит: «Ты где была?» А я говорю: «Не твое дело!». А он говорит: «Ах ты, шлюха, я тебя до смерти изобью!» А я говорю: «Попробуй, тронь!» Но он меня не тронул. Дотронься он только до меня, я бы, наверно, его убила. Он пошел в дом, и я пошла, оделась, связала вещи в узелок и ушла. Так с тех пор и не возвращалась.