– У отца есть немножко жевательного табаку, – предложил он.
– Ладно, дай горсточку.
Они дали ему горсть табаку и помогли снова забраться в повозку и сесть на сиденье. Старший негр взялся за вожжи. Повозка со звоном и дребезжаньем покатилась по красной пыли, из тени на солнце, вверх и вниз по склонам холмов. Баярд держался за грудь, жевал табак и не переставая ругался. При каждом толчке, при каждом вдохе сломанные ребра больно впивались ему в тело, а повозка все катилась и катилась, из тени на солнце и снова в тень.
Наконец последний холм остался позади, дорога вырвалась из тени на плоскую безлесную равнину и влилась в шоссе. Здесь повозка остановилась, и под палящим солнцем, обжигавшим его плечи и непокрытую голову, Баярд вступил в спор со старшим негром, который ни за что не хотел везти его домой. Баярд ярился и бушевал, негр ворчал, но твердо стоял на своем, и тогда Баярд отнял у него вожжи и, нахлестывая ими изумленных мулов, во весь опор погнал их вперед.
Последняя миля была самой тяжелой. Со всех сторон к мерцающим в дымке холмам уходили возделанные поля. Земля, пропитанная зноем, ворочалась и перекатывалась и, опьяненная зноем, источала его всеми своими порами, как дыхание алкоголика источает запах винного перегара. Редкие низкорослые деревья вдоль дороги не давали никакой тени, и мулы, задыхаясь в поднятой их же копытами пыли, перешли на медленный, доводящий до бешенства шаг. Баярд вернул негру вожжи и, закрыв глаза, перед которыми плавали красные круги, вцепился в сиденье, ощущая только ужасную жажду и чувствуя, что теряет сознание. Негры тоже поняли, что у него плохо с головой, и младший снял свою рваную шляпу и отдал ее Баярду.
Мулы с их забавными длинными ушами принимали фантастические очертания, бессмысленно расплываясь, уплывая и выплывая вновь. Временами появлялось ощущение, будто они движутся назад, без конца проползая мимо одного и того же дерева или телефонного столба, и ему казалось, что все они – три человека, два мула и дребезжащая повозка – попали в какую-то страшную мельницу и мечутся по бесконечному, бесцельному и безысходному кругу.
Наконец, когда он уже совсем перестал воспринимать окружающее, повозка въехала в железные ворота. На его голые плечи упала тень, он открыл глаза, и перед ним, плавая в бледном тумане, как мираж, возник его собственный дом. Тряска прекратилась, негры помогли ему сойти, и младший пошел с ним к ступенькам, поддерживая его под руку. Но Баярд оттолкнул его, поднялся наверх и прошел через веранду. После яркого наружного света в прихожей нельзя было ничего разобрать, и он на секунду остановился, моргая глазами и шатаясь от подступающей тошноты. Потом из тьмы выплыли белки Саймона.
– Господи Боже ты мой, да что это опять с вами случилось? – спросил Саймон.
– Саймон? – Баярд зашатался и, пытаясь сохранить равновесие, наткнулся на что-то в темноте. – Саймон.
Саймон быстро подошел и взял его за руку.
– Говорил я вам, что этот томобиль вас прикончит, говорил я вам!
Обхватив Баярда за талию, он повел его к лестнице, но тот не хотел подниматься, и тогда Саймон через прихожую провел его в кабинет, где он остановился, держась за стул.
– Ключи, – заплетающимся языком выговорил он. – Тетя Дженни. Дай выпить.
– Мисс Дженни уехала в город с мисс Бенбоу, – отозвался Саймон. – Никого нет, никого, одни черномазые. Говорил я вам! – завопил он снова, ощупывая Баярда. – Крови нет. Идите, ложитесь на диван, мистер Баярд.
Баярд двинулся вперед. Хотя Саймон его поддерживал, он зашатался, обошел стул, упал на него и схватился за грудь.
– Крови нет, – бормотал Саймон.
– Ключи, – повторил Баярд. – Достань ключи.
– Да, сэр, сейчас достану.
Саймон продолжал бестолково ощупывать Баярда, пока тот, выругавшись, в ярости его не оттолкнул. Все еще со стоном повторяя «крови нет», Саймон повернулся и суетливо выбежал из комнаты. Баярд сидел, наклонившись вперед и держась руками за грудь. Он слышал, как Саймон поднялся по лестнице и затопал над головой. Потом Саймон вернулся, и Баярд стал смотреть, как он открывает конторку и достает графин с серебряной пробкой. Он поставил графин обратно, снова выбежал, вернулся со стаканом и увидел, что Баярд стоит возле конторки и пьет прямо из графина. Саймон посадил его обратно на стул и наполнил стакан. Потом принес ему папиросу и в отчаянии бестолково засуетился вокруг него.
– Разрешите мне позвать доктора, мистер Баярд.
– Нет. Дай еще выпить. Саймон повиновался.
– Это уже будет три стакана. Разрешите, я позову мисс Дженни и доктора, пожалуйста, мистер Баярд, сэр.
– Нет. Оставь меня в покое. Уходи отсюда.
Он выпил и этот стакан. Тошнота и фантастические видения исчезли, и ему стало лучше. При каждом вдохе в бок впивались горячие иглы, и он старался дышать неглубоко. Если б он только мог вспомнить… Да, ему стало гораздо лучше, и поэтому он осторожно поднялся, подошел к конторке и выпил еще. Правильно Сэрат говорил – это лучшее лекарство от любой раны. Как в тот раз, когда его ранило трассирующей пулей в живот, и желудок принимал только молоко с джином. Ну, а это чепуха – подумаешь, вдавило пару ребер. Чтоб закрутить его фюзеляж струной от рояля, десяти минут хватит. Не то что Джонни. Ему вся эта дрянь попала прямо в бок. Проклятый мясник даже нисколько не поднял прицел. Не забыть бы, что не надо глубоко дышать.
Он медленно пересек комнату. В полутемной прихожей перед ним мельтешил Саймон, который размахивал руками, глядя, как он медленно поднимается по лестнице. Он вошел в свою комнату – в комнату, которая принадлежала ему и Джону, – прислонился к стене и постоял немного до тех пор, пока снова смог делать неглубокие вдохи. Потом направился к стенному шкафу, открыл его и, осторожно опустившись на колени и держась рукою за бок, открыл стоявший там сундук.
В сундуке лежало всего несколько вещей: какая-то старая одежда, маленькая книжечка в кожаном переплете, патрон дробовика, к которому была прикручена проволокой высохшая медвежья лапа. Это был первый медведь Джонни и патрон, которым он застрелил его в долине реки около фермы Маккалема, когда ему было двенадцать лет. Книга была Новый Завет; на форзаце стояла выцветшая коричневая надпись: «Моему сыну Джону в день его семилетия 16 марта 1900 года от мамы». У него имелась точно такая же; в тот год дедушка распорядился остановить утренний товарный поезд, чтобы отвезти их в город, где они должны были ходить в школу. Одежда представляла собой парусиновую охотничью куртку, она была запятнана и забрызгана тем, что когда-то было кровью, изодрана колючками и все еще пропитана слабым запахом селитры.
Не поднимаясь с колен, он по очереди вынул из сундука все эти предметы и сложил на полу. Потом снова взял куртку, чуть-чуть г отдающую кислым запахом плесени, и на него повеяло жизнью и теплом. «Джонни, – прошептал он, – Джонни». Вдруг он поднес куртку к липу, но тут же остановился и, держа ее в поднятой руке, быстро глянул через плечо. Мгновенно успокоившись, он повернул голову, упрямо и вызывающе поднял куртку и, прижавшись к ней лицом, еще некоторое время стоял на коленях.
Потом он встал, взял книгу, охотничий трофей и куртку, подошел к комоду, снял с него фотографию Джона в клубной столовой Принстонского университета, сунул ее под мышку вместе с остальными вещами, спустился с лестницы и вышел через черный ход. Когда он выходил, Саймон как раз проезжал по двору в коляске, а Элнора низким мягким голосом монотонно выводила одну из своих бесконечных мелодий.
За коптильней притулился черный котел и стояли деревянные лохани, в которых Элнора в хорошую погоду стирала. Сегодня у нее как раз была стирка, с веревок свисало мокрое белье, а под котлом в мягкой золе еще клубился дымок. Он перевернул ногой котел, откатил его в сторону, принес из дровяного сарая охапку смолистых сосновых поленьев и бросил их на золу. Скоро занялось пламя, бледное в солнечном свете, и, когда поленья разгорелись, он бросил в огонь куртку, Евангелие, трофей и фотографию и, тыкая в них палкой, переворачивал до тех пор, пока они не сгорели. Из кухни слышалось монотонное пение Элноры. Ее низкий мягкий голос печально и скорбно разносился по солнечным далям. Только бы не забыть, что нельзя глубоко дышать.
