К Борькиному кабинету это, конечно, не имело никакого отношения. Шкафы, кресла, тяжёлый дубовый стол, сверкающая табличка на двери: «Литвинов Б.А. Начальник административного управления» – это так… желание пустить пыль в глаза. Борька с детства таким был. Но друзьям принято прощать их маленькие слабости, и Павел прощал.

Он в который раз поймал себя на мысли, что ему нравится бывать в Борькином кабинете. Вот так сидеть, утопая в мягком кресле, касаться пальцами тёплого дерева, наблюдать исподтишка за другом, смотреть, как тот барабанит пальцами по столу, как смешно морщит переносицу. Павел провёл ладонью по отполированному временем и сотней рук подлокотнику. Кабинет достался Борьке во всём своём великолепии от предыдущего владельца кабинета и должности, и Борису даже не пришлось ничего переделывать под себя, кабинет подошёл ему как идеально подогнанный костюм. Может быть, поэтому Павел так и любил находиться здесь, в том месте, где во всём чувствовалась душа друга.

Кабинеты остальных членов Совета – их было двенадцать, двенадцать тех, кто держал в руках власть над их миром – располагались чуть выше или ниже Борькиного, и только вотчина Павла находилась на самом верху, под куполом, там, где были сосредоточены офисы центра управления системами обеспечения. Просторный кабинет, простой до аскетичности, Павел ценил его за удобство и функциональность. Да, пожалуй, ещё за бескрайнее небо над головой, которое позволяло не сойти с ума в этой бетонной коробке.

«Орлиное гнездо», так называла это место дочь. При мысли о дочери Павел почувствовал, что улыбается.

Борис перехватил его улыбку взглядом.

– Догадываешься, зачем я тебя позвал? – он кивнул в сторону нескольких папок, аккуратной стопочкой лежавших по правую руку.

– Догадываюсь.

– И что прикажешь делать?

– Ну ты ж у нас вроде как глава административного управления, – усмехнулся Павел Григорьевич. – Тебе и решать.

– А не боишься, Паша, что не так чего решу. Твоя-то тоже в этом деле отметилась. В курсе уже, небось?

– В курсе, – не стал отрицать Павел Григорьевич.

Новость о том, что семеро подростков тайком сбежали и доплыли на старой списанной лодке до полуразрушенного здания, Павел узнал ещё вчера вечером. Ему позвонили из школы и сообщили, что его дочь, Ника, числится в нарушителях. Он поморщился, вспоминая голос школьной секретарши, неприятно тонкий, из тех, что так легко срываются на визг, заискивающий, в нём отчётливо звучал страх, дребезжащий и потный. Все знали – да Павел этого никогда и не скрывал – что за дочку он растерзает любого. Но формальность есть формальность, да и нарушение серьёзное, так что Павлу обязаны были сообщить и о самой эскападе, и о том, что Ника в ней замешана.

Борис с шумом отодвинул кресло, поднялся, подошёл к окну, выходившему в пустынный коридор. Долго стоял, повернув к Павлу широкую спину.

«Паузу держит, стервец», – беззлобно подумал Павел. Нет, всё-таки Борька – артист, всегда им был.

– А вот знаешь, и решу! – Борис наконец отвернулся от окна. – Решу! Сошлю всех семерых вниз. Турнепс полоть! И пусть там поползают на коленках, пусть! Колумбы хреновы! Магелланы недоделанные! Лаперузы сраные! Плавать они захотели, вот и пусть теперь плывут вниз, грядки говном удобряют.

– Ну ты, Боря, распалился, – рассмеялся Павел.

– Смеёшься? А я ведь не шучу.

– Ладно тебе, Боря, – Павел погасил улыбку. – Они же дети. Что им теперь, из-за одной дурацкой выходки жизнь ломать?

– За дочку переживаешь? – прищурился Борис.

– За дочку. И за остальных тоже. Хорошие ведь ребята. Забыл, как мы сами туда в детстве плавали?

– Дураки были, – буркнул Борис.

– Конечно, дураки, – согласился Павел. – Мы были дураки, и они дураки. Дело-то молодое, мальчишки перед девчонками хвосты распустили, ну же, Боря, а ты их за это в кутузку.

Борис, насупившись, молчал.

– Их сейчас в интернате пропесочат, родители всыплют по первое число, да и хватит с них уже. Ты бы лучше распорядился на всех выходах охрану усиленную поставить.

– Где я тебе людей-то найду, – проворчал Борис. – Охрану поставить везде, умник нашёлся.

Борис вернулся на место, грузно опустился в кресло. Замолчал, тяжело подперев подбородок рукой.

«А раздобрел чего-то Борька в последнее время, закабанел», – думал Павел, разглядывая друга. Куда и подевался стройный и гибкий юноша с вечной хитринкой в насмешливо прищуренных зелёных глазах. Хотя нет, хитринка осталась. И густые тёмно-каштановые волосы не утратили блеска, и, чёрт возьми (Павел невольно позавидовал), их даже седина не тронула. И всё та же вальяжность, и осознание собственной привлекательности – привлекательности крупного матёрого зверя, красивого и опасного. И жестокого. Но без этого никак. Павел знал: без этого в их мире не выжить, проявишь слабину – съедят и не поморщатся. Это в юности, пока они были тонкие и звонкие, верили в высокие идеалы и сами себе казались властителями собственных судеб, можно было быть добрым, честным и справедливым. А с возрастом эти качества становятся слишком дорогим удовольствием.

Павел поймал себя на мысли, что он невольно тоскует по тем беззаботным дням, когда они были неразлучны, когда их троица, он, Борька и Анна… стоп, нет никакой троицы, нет и больше уже не будет. Павел нахмурился, перевёл взгляд на друга.

Тот по-прежнему сидел, развалившись в кресле, повернувшись к Павлу боком.

«Интересно, Боря, – подумал вдруг Павел. – А ради чего ты вообще меня к себе позвал? Ну не ради Ники же. Не ради своей картинной тирады про турнепс и сраных лаперузов. А тогда зачем?»

За последние полгода они виделись нечасто. Только на заседаниях Совета, да в коридорах, и почти всегда – мельком и впопыхах. Он, Павел, круглыми сутками на объектах: системы жизнеобеспечения, за которые он отвечал, всё чаще давали сбой, не успеешь одну дыру залатать, как две новые появляются. А у Борьки дела административные – тоже та ещё маета, не позавидуешь.

– Что ты меня прямо как бабу разглядываешь? – голос Бориса выдернул Павла из задумчивости. – Глаз не сводишь.

– Понравился, – в тон ему ответил Павел. Оба весело рассмеялись.

Просмеявшись, Борис доверительно наклонился к Павлу.

– Паш, тебе не кажется, что мы тут немного… как бы это сказать… заигрались в демократию, в общем, потеряли чувство реальности.

– Это у нас-то демократия? Ну-ну.

– А ты не нукай, ты послушай. Я тебя, разумеется, не из-за ребят этих позвал, это ты правильно понял, я вижу. Я про другое с тобой хотел переговорить. Ты, Паша, видишь же, что творится вокруг. Ну. Ты же умный мужик, Паша.

Павел Григорьевич с интересом посмотрел на Бориса. Ну вот и настоящий разговор пошёл, надо понимать. Он уже начал примерно догадываться, куда клонит Борис.

– Ты про Совет что ли?

– И про него в том числе, – Борис откинулся на спинку кресла. – Совет – дело хорошее, я не спорю, но как форма правления он давно себя изжил. Все решения, что принимаются в последнее время – это полумеры, а время полумер давно прошло. Нам нужна твёрдая власть и, желательно, сосредоточенная в одной руке.

Борис выжидающе замолчал. Павел задумчиво смотрел перед собой.

До него уже доходили слухи, что с Советом Двенадцати хотят покончить. Кто – Павел не знал. Теоретически, это мог быть любой из двенадцати членов Совета – в их правлении уже давно не наблюдалось единства. Павел был далеко не новичок и прекрасно понимал ситуацию. У всех свои амбиции, а у кого их нет? Вот хоть и у Борьки – у того их вообще через край, достаточно посмотреть, как административное управление с каждым годом подминает под себя всё больше и больше. Но амбиции амбициями, а ум никто не отменял. И чего-чего, а ума его другу не занимать. Да и не станет Борис вступать в открытую борьбу за власть. Во всяком случае не с ним, не с Павлом Савельевым.

– Я, Боря, инженер, – осторожно начал Павел. – А у нас инженеров заповедь простая: работает – не трогай. Совет неидеален, тут я с тобой согласен, но я – за коллективное мнение. Слишком велика вероятность, что один, дорвавшись до власти, возомнит себя богом. Вспомни ту историю с северной электростанцией. Умный мужик был Семёнов, только к людям прислушиваться не умел. Себя умнее всех считал, а уж если чьё-то мнение вразрез его шло, становился упрямым как осёл. Про опоры платформы ему сколько раз говорили…