Сашка не мог себе такого позволить.

По его мнению, вся жизнь в Башне была одним сплошным лицемерием. Сашку возмущало даже не то, что чиновники и их семьи занимали несколько надоблачных уровней Башни, куда простым смертным было так просто не попасть – это-то как раз Сашка считал справедливым – нет, его раздражало другое. То, что власти, в своей лицемерной и показной заботе о людях пытались скрасить быт простых людей: библиотеки, кинотеатры, спортзалы чуть ли не на каждом этаже, зоны отдыха и досуга с убогой пластмассовой зеленью, с которой уже сто лет никто даже пыль не стирал. Библиотеки! Да кто вообще у них на шестьдесят пятом ходит в эти библиотеки. Шорохов, не иначе, со своими приятелями и девками.

Поляков скривился. Нет, у него всё должно быть по-другому.

Уже по окончании седьмого класса он твёрдо знал, что всё, что ему нужно – это попасть в административное управление. Потому что только оно гарантированно предоставляло своим выпускникам жильё и работу на верхнем уровне. Туда чиновники стремились пристроить своих детей, туда рвались самые амбиционные и честолюбивые, там была настоящая жизнь. Жизнь, а не пластмассовая подделка, которой пичкали остальных жителей Башни…

– Ты хоть понимаешь, в какое положение ты меня поставил? И теперь, после этой отвратительной, чудовищной выходки… какое может быть административное управление!

Слова Зои Ивановны ударили хлёстко, наотмашь. Сашка почувствовал, как легко и просто перечёркиваются несколько лет унижений, в течение которых он выполнял разного рода мелкие поручения для Змеи, всё время балансируя на грани, пытаясь остаться на хорошем счету у той, от которой напрямую зависело его будущее, и при этом не растерять тех немногочисленных друзей, которые у него были.

Сашка отвернулся, устремив взгляд в панорамное окно. Тот, кто проектировал их Башню, был идиот. Все эти огромные окна в каждой квартире и офисе, которые выходили в коридоры, равно как и сами коридоры, радиальными лучами расходившиеся от центра Башни – всё это было призвано максимально наполнить их мир, заключенный в бетонный стакан, дневным светом. На деле же, то, что органично смотрелось на верхних этажах, где не было скученности в жилой зоне, на нижних уровнях выглядело убого. Окна одних квартир упирались в окна других. Жалюзи на них почти никогда не опускались, потому что освещение в квартирах было минимальным, а ещё каких-то пару лет назад его вообще вырубали во всех отсеках с наступлением комендантского часа. Потом ограничения сняли, а привычка не опускать жалюзи осталась. Так что любой человек, проходивший мимо, мог беззастенчиво заглядывать в жилище соседа, и этот бытовой эксгибиционизм, ставший нормой, давил и унижал.

Наверно, если бы не мать, Сашка вряд ли смог бы понять всю нищету их существования и воспринимал бы всё, что их окружает, как само собой разумеющееся. В конце концов так жили многие. Подростки и молодёжь закидывались дешёвой наркотой, взрослые глушили тоску самогоном. Не все, конечно – у того же Шорохова отец в жизни ни капли спиртного в рот не брал – но многие. Сашкин отец самогонкой не брезговал. В рабочие дни держался (он работал на одном из самых тяжёлых производств и несмотря ни на что числился на хорошем счету), но уже с вечера пятницы отрывался, напиваясь в стельку в компании соседа Димки, одинокого философа-пропойцы. Мать говорила, отец начал пить, когда он, Сашка, родился. Это было ещё до принятия Закона. Правительство, вводя свои меры по экономии ресурсов после аварии на электростанции, всё сокращало и сокращало производство, и после очередного сокращения Сашкин отец, как и многие другие, остался без работы. И подсел на самогонку. После Закона производство возобновили, и цеха открыли вновь. У отца опять появилась работа, но пить он так и не бросил.

Выходные были омерзительно похожи друг на друга. Отец зло матерился под аккомпанемент возвышенных и полных патетики Димкиных рассуждений, из соседней квартиры раздавался визгливый смех шалавы Альки, коротающей воскресные вечера с очередным хахалем, через коридор хныкал чей-то ребенок – и вся эта какофония была настолько привычной, что иное казалось чуждым и инородным.

И именно в такие дни мать брала маленького Сашу за руку и увозила наверх.

– Давай, херачь отсюда! – орал им вслед отец. – Дура! К солнышку она хочет, сука…

Сашке тогда было лет пять. Именно с этого возраста у него начали появляться какие-то обрывочные воспоминания. Уже прошло почти два года после принятия Закона, и жизнь начала мало-помалу налаживаться. Это выражение «жизнь налаживается» маленький Саша слышал из разговоров взрослых. Так говорила соседка Алька. Это промелькивало в пространных речах алкоголика Димки. Да и сама мать нет-нет, да и вздыхала: «Ну вроде всё и налаживается потихоньку». И только отец, слыша такие речи, злился ещё больше. Наливался яростью и хрипло кричал:

– Раскудахтались, курицы. Хорошо им стало. Ага, как же. Хорошо да просторно. Ещё бы – столько народу в расход пущено. А вы давайте, молитесь на наше правительство, в жопу его целуйте. Особенно Савельева. Знаешь, кто такой Савельев? – отец устремлял на Сашку чуть прикрытые припухшими веками, налитые кровью глаза.

– Нет, – Сашка мотал головой и весь сжимался. Он боялся отца, и когда тот обращался к нему, Сашка ёжился и втягивал голову в плечи.

– Я бы этого Савельева собственноручно, вот этими самыми руками, – отец растопыривал перед Сашкой огромные красные ладони с въевшейся под кожу чёрной грязью. – Вот этими самыми руками вздёрнул.

Сашка тогда не знал, кто такой Савельев, и единственное, что его волновало в такие минуты, чтобы отец не вздёрнул его, Сашку. Но мать всегда приходила на помощь.

– Не слушай его, Сашенька, – тихо говорила она, когда они шли по длинному коридору к лифтам. – Не слушай. Это он от злости. А ты за ним не повторяй. И не говори никому.

Сашка кивал, во всём соглашаясь с матерью…

Лифты запускали по субботам и воскресеньям и только грузовые. Они отвозили всех желающих наверх – в общественные сады и парки. Нужно было лишь выправить разрешение.

Сашка помнил, как они с матерью выстаивали огроменные очереди к лифту, как мать совала охраннику на КПП свой пропуск, а тот отмечал время отправления.

– Три часа, – равнодушно говорил охранник, отдавая им документы.

Мать никогда не пыталась внушить Сашке, что жить наверху – это то, к чему надо стремиться. Она вообще была немногословной, робкой и замотанной женщиной. Но её материнский инстинкт, помноженный на опыт человека, пережившего трудные годы, подсказывал ей, как надо действовать, и что нужно делать, чтобы сын понял, какую дорогу стоит выбрать.

И Сашка всё понял правильно.

От воспоминаний и от мысли о том, что ему опять придётся отправиться вниз, его передёрнуло. Злые слёзы подступили к глазам. Сашка наклонился и изо всех заморгал – не хватало ещё, чтобы кто-нибудь увидел, как он плачет.

– А дальше чего?

– А дальше он такой типа говорит: че за херня вообще…

Звонкий девчоночий смех перекрыл Лёхин голос. Кир поморщился. Он слышал эту историю в Лёхином исполнении миллион раз, и она не казалась ему смешной, даже когда Лёха рассказывал её впервые – рассказчик из приятеля был так себе.

Кирилл Шорохов сидел на полу в подсобном помещении сортировочной, вытянув ноги и прикрыв глаза. Сверху монотонно гудела вентиляция, а за пластиковой перегородкой негромко переругивались какие-то женщины.

– Кир, эй, Кир, – Ленка Самойлова расстегнула несколько пуговиц на его рабочей куртке и медленно провела пальцем по груди, чуть царапнула острым ноготком. Прижалась к нему тёплой грудью. Он заворочался, отстраняясь.

Грудь у Ленки была здоровая. Сама вроде тощая, невысокая, а грудь… Нет, раньше Киру она даже нравилась, в смысле грудь нравилась, да и Ленка тоже, а потом как-то приелось.

– Чего вечером будем делать? К тебе пойдём? – Ленкин палец продолжал выписывать бессмысленные каракули.