– Папка! – Ника притворно оттолкнула отца. – Я ведь тебе почти поверила. Ой!

Ника вскочила.

– Ты не представляешь! Змея вчера Сашку так песочила, так песочила…

– Ника, я же просил тебя не называть так Зою Ивановну.

– Вот ещё! – фыркнула дочь. – Как её ещё-то называть? Змея, она Змея и есть.

В глубине души Павел был солидарен с Никой. Змея, то есть Зоя Ивановна учила ещё и его, и Борьку, и Анну. Их неразлучная троица лютой ненавистью ненавидела свою наставницу, любительницу подковёрных интриг и изощрённых доносов, а честная и принципиальная Анна так и вообще просто бесилась от одного постного вида Змеи и стянутых в куриную гузку губ. Именно Анна первой стала называть её змеёй. «Знаете, как имя Зоя расшифровывается? – спрашивала она у него и у Борьки, когда их в очередной раз оставляли после уроков. – Змея Особой Ядовитости! Вот».

Став взрослым, Павел Григорьевич, разумеется, понимал, что Зоя Ивановна мало изменилась со временем, разве что стала более утончённо загонять иголки под ногти, но в воспитательных целях он старался соблюдать паритет.

– Ну и ничего с твоим Сашкой не случилось. Пропесочили и пропесочили – чище стал. А вообще я хотел тебе подарок на твоё совершеннолетие сделать, а теперь вот думаю, а стоит ли? – Павел хитро посмотрел на дочь.

– А какой?

– Не, ну если я тебе его не подарю, зачем говорить?

– Ну, папа же!

Павел смотрел на смеющуюся дочь, и его захлёстывала волна любви и нежности. Его девочка, повторение Лизы, его незаслуженное счастье.

Он засунул руку в карман и осторожно достал оттуда небольшой изящный кулон на тонкой золотой цепочке.

– Что это? Папа, что?

– Держи, – Павел бережно положил кулон в раскрытую ладонь дочери. Тонкой золотой змейкой заструилась цепочка, проскользнув между Никиными пальчиками. – Это мамин кулон. Она сама должна была тебе его подарить на совершеннолетие, но вот…

Отец и дочь, не сговариваясь, перевели взгляд на стену, где с увеличенной фотографии солнечно улыбалась его, Пашина, рыжая Лиза.

День Распределения был едва ли не самым значимым праздником среди школьников Башни. В этот день все, кто сумел проскочить чуть дальше седьмого класса, доказав всем и в первую очередь самому себе, что ты стоишь чего-то большего, чем убирать за свиньями говно, полоть грядки и шить трусы, получали путёвку в жизнь. И эта путёвка была чем-то вроде последнего приговора, который лишь в крайне редких случаях подлежал обжалованию. Заветный документ, врученный под торжественные речи школьной администрации и шумные аплодисменты уже вчерашних товарищей, чётко очерчивал контуры дальнейшей жизни и привязывал человека практически до самой смерти к определённому ярусу Башни: к нижним этажам, где кому-то предстояло возглавить битву за урожай, к шумным цехам и чертежам, к вони рыбацких артелей, к ревущим лопастям турбин, к столам и компьютерам – вечным спутникам бухгалтерской гильдии, к зелёным скучным партам школьного яруса, к белым халатам и больничным запахам, и лишь немногих – совсем немногих счастливчиков – поднимал наверх к солнцу.

Конечно, учёба не заканчивалась Днём Распределения, и через пару месяцев каникул им всем опять предстояло вернуться в интернат, но уже в новом качестве, и учиться той профессии, для которой каждый из них был признан годным.

При этом День Распределения сам по себе был всего лишь торжеством, а настоящей кухней, где замешивалось будущее каждого конкретного человека, были неприметные будни. Маленькие дела и большие поступки, несказанные слова и громкие споры, каждый шаг, сделанный, несделанный и повернувший не туда – всё это определяло дальнейшую судьбу. И кульминацией момента было Собеседование. Именно так и именно с большой буквы. Собеседование, а вовсе не Распределение, либо расстилало перед тобой красную ковровую дорожку, либо ловко сворачивало её перед твоим носом.

Саша Поляков шёл к своему Дню Собеседования упорно, уверенно, стиснув зубы.

Кто-то плыл по течению, мало не заботясь, на какие скалы его выкинут волны насмешницы-фортуны, кому-то в спину дул попутный ласковый ветер, а кто-то грёб, тяжело, натужно, не разгибая измученной закостеневшей спины. Саша Поляков был из последних. У него не было права на ошибку, и всё-таки он её допустил.

Сашка сидел в комнате, задумчиво разглядывая свои руки.

К дню собеседования общежитие интерната опустело: у учеников начались каникулы, и их распустили по домам. Остались только выпускники, да и те уже, похоже, почти все покинули свои комнаты и собрались в центре этажа, где располагались кабинеты и аудитории. Вся жизнь сегодня кипела там, в длинных коридорах, рядом с классами, за дверями которых взрослые решали судьбу подросшего поколения. Сашка представил себе переговаривавшиеся стайки подростков, взрывы смеха, дружеские и не очень тычки и подначивания. Представил, как Змея снуёт по коридорам, шипя на особо шумных. Как все затихают с её появлением и дружно прыскают от смеха, едва прямая спина наставницы скроется за углом.

В Сашкину комнату почти не долетал школьный гомон. Это было неудивительно: старшеклассников, в отличие от малышни, чьи комнаты находились ближе к классам и жилью учителей, селили по периметру Башни, выказывая больше доверия и, как следствие, даруя больше свободы.

Когда-то, ещё до аварии и до реорганизации, это был обычный этаж, примерно километр в диаметре, организованный точно так же, как и все остальные жилые этажи, кроме самых верхних, конечно. Посередине довольно большая площадь отводилась под общественные помещения, столовые, детские площадки, рабочие офисы (теперь здесь были классы), а по периферии кольцом тянулись жилые отсеки. Однотипные блоки, безликие коробки, похожие друг на друга как две капли воды и разделённые коридорами, сужающимися к центру и расширяющимися к наружной стене Башни.

Переделав шесть стандартных жилых уровней под школьное общежитие, детей плотно рассовали по комнатам бывших типовых квартир. Впрочем, школьная администрация всё же проявила креативность и, как могла, украсила новое жильё своих воспитанников: развесила везде памятки о нормах поведения и плакаты о дружбе, честности и справедливости.

Непонятно, на кого были рассчитаны эти красивые слова и унылое морализаторство, но точно не на него, Сашу Полякова. Он очень быстро усвоил, что у школы свои «ценности», никем не афишируемые, но до прозрачности понятные и цинично простые. В пятом классе после того, как Сашку выбрали старостой, его вызвала к себе в кабинет Зоя Ивановна и коротко дала понять, что от него ждут.

– Ложное чувство товарищества, Поляков, так культивируемое в детской и юношеской среде, не просто ошибочно, оно – вредно и пагубно для нашего общества. Я понятно изъясняюсь, Поляков?

– Да, – выдавил из себя Сашка, потому что… что тут было понимать.

Наверно, Сашке пришлось бы в школе совсем туго, но ему неожиданно повезло. После начальных классов, когда их расселяли в общежитие по два человека, Сашке в товарищи по комнате достался Марк Шостак, шумный и обаятельный пацан. Душа компании и рубаха-парень. Они были очень разные, даже внешне: Марк – темноволосый, вечно растрёпанный, с тёплыми карими глазами и открытой улыбкой на широком лице, и Сашка – высокий мальчик, до педантичности аккуратный, прямые светлые волосы всегда гладко причёсаны, серьёзный и немного бледный. Но Марк, будучи цельной натурой, умел дружить, и эта школьная дружба послужила для Сашки своеобразным оберегом, надёжно защищая и отводя от него подозрения одноклассников.

Конечно, Шостак иногда здорово донимал Сашку своим бьющим через край оптимизмом и неподдельным участием. Марку было тесно в маленькой комнатке, за стеной которой проходила шахта грузового лифта – да что там! – Марку было тесно в самой Башне, его мятежная душа всегда куда-то рвалась. Марк был головной болью школьной администрации, особенно Зои Ивановны, и, если б не его острый ум и успешно сданные экзамены, она с радостью избавилась бы от него ещё после седьмого класса, отправив к отцу. У отца Марка была «громкая» должность – начальник береговой охраны, но, по сути, под его началом находилась лишь небольшая горстка людей, которые курсировали на лодках вокруг Башни, помогая рыбакам и мусорщикам, да выполняя время от времени спасательные операции. То есть социальный статус Шостака был немногим выше Сашкиного, но сила Марка была не в общественном положении. Его просто все любили: от сопливой малышни до высокомерных красавиц – статусных девочек класса.