— Поговори со мной, — произносит он, на мгновение покосившись в мою сторону.

— Я чувствую себя не очень хорошо, — признаюсь я. А потом подавляю желание заскулить, когда боль усиливается.

Теперь мы едем ещё быстрее, джип несётся по дороге.

— Насколько плохо? — тихо спрашивает он. — Тебе нужно в больницу?

— Нет. Просто домой.

Домой. Не ко мне домой. Или к нам домой. К нему домой. И всё же, закрыв глаза и прижавшись лбом к холодному стеклу, я представляю тот маленький домик в лесу, и он стал ощущаться более родным, чем всё жильё за последнее время. Место, где я в безопасности. Место, где я была собой. Место, где меня принимали, обо мне заботились и… любили.

Нет, я не говорю, что думаю, будто Аксель любит меня. Но он показал мне любовь. В тихой, заботливой манере. Давая мне дом и комфорт на протяжении последних недель. Дом, в котором я сейчас умру.

Аксель плавно сворачивает с главной дороги, проносится по дорожке к дому и мгновение спустя паркует машину.

— Могу я что-нибудь сделать? — спрашивает он, отпирая дверь в дом.

— Проверь котёнка, а потом иди погуляй, — говорю я ему, спеша внутрь.

А потом реально чуть не умираю.

***

Моё столкновение со смертью было не таким уж близким, но боль явно нешуточная. Наконец-то перестав мучиться с животом, я принимаю горячий душ и позволяю себе хорошенько поплакать.

Чувствуя себя менее страдальчески, я надеваю пижамные штаны и термокофту с длинными рукавами. Я прижимаю к животу грелку, сворачиваюсь в позе эмбриона на кровати Акселя и решаю, что у меня есть 60 секунд, чтобы закончить жалеть себя. А потом я начну дышать глубоко, открою заметки и составлю список дел. Потому что списки дел вращают этот мир.

Минута проходит, я беру телефон и открываю новую заметку.

1. Никогда больше не есть бобы.

2. Никогда-НИКОГДА не есть острое.

3. Записаться к психологу, чтобы поговорить обо всём, особенно о профессиональном будущем, детском дерьме и родителях (Буэ).

4. До назначенного визита к психологу уделить время размышлениям о том, что делает меня наиболее счастливой и наиболее здоровой (Дважды буэ).

— На этом хватит, — говорю я себе, отбрасывая телефон в сторону и стараясь продышаться сквозь нервозность, стискивающую мои рёбра. Я не задумывалась о будущем с тех пор, как приехала сюда. Более того, я намеренно его игнорировала. Но сегодняшний день — одно из тех напоминаний, что пусть моё тело и является крутым и стойким чудом, оно также хронически больно и уязвимо. И это имеет последствия… для всего, включая образование, которое я получаю, работу, которую я выполняю, и количество стресса, вытекающее из этого всего.

Часть меня гадает, может, я просто училась на юрфаке неправильно, делала неправильно всё, что ориентировано на достижения. Слишком жёстко, слишком напряжённо. Может, я могу вернуться и просто быть… более здоровой. Но другая часть меня гадает, может, я просто обреку себя на срыв, если вернусь к той упрямой, достигаторской части меня, которая изначально довела себя до такого запущения.

Да, вот тут мне определённо поможет разобраться психолог.

Мой телефон вибрирует, выдёргивая меня из мыслей, и когда я смотрю на экран, моё сердце пропускает удар. Сообщение от Акселя.

«Лоток Скугги помыт, и пусть она наслаждалась моими шнурками больше, чем ужином, ужин тоже был подан. Мы с Гарри гуляем под луной, но он беспокоится за тебя. Будем благодарны за новости».

Там прикреплено фото Гарри в свете звёзд, с палкой в пасти и склонённой набок головой. На мои глаза наворачиваются слёзы, и я даже не могу винить в этом гормоны. У меня нет ПМС — с этим развлечением я справилась во вторую неделю проживания здесь.

Нет, правда в том, что я испытываю сильные эмоции к этому очаровательному псу. И к пушистому котёнку. И к этому уютному дому. И к мужчину, который является сердцем всего этого.

Проклятье. Кажется, у меня зародились чувства к моему мужу.

Буквально прошлой ночью, когда мы пожали руки, скрепляя наши планы на одну ночь, я клялась себе, что буду держать чувства в узде. И это лишь доказывает то, как хорошо я вру себе, как упрямо я живу в отрицании того, что моё тело и сердце уже знают — что Аксель значит для меня намного больше, чем должен был.

Супер. Теперь моё сердце болит так же сильно, как и желудок. Вздохнув, я печатаю: «Передай Гарри, пожалуйста, что мне немножко лучше, и я устроилась в постельке».

Появляются три точки, затем ответ Акселя: «Гарри интересуется, принимают ли посетителей».

Я улыбаюсь. «Посетителей не только принимают, им ещё и рады».

Через несколько минут во входную дверь тихо стучат, затем ручка поворачивается, и входит Аксель. Гарри семенит за ним, свесив язык, затем скулит, обходит кровать и кладёт морду прямо на моё туловище.

— Нежно, Гарри, — говорит Аксель, опускаясь на матрас с другой стороны. Его волосы влажные, борода сбрита до короткой щетины. Он одет в полночно-чёрную толстовку и трико для бега. И на нём те великолепные очки.

Какое охренительное зрелище.

Я абсурдно улыбаюсь ему, но тут ничего не поделаешь. Невозможно.

Я подношу пальцы к глазам, сложив их в универсальный символ очков, отчего на его скулах появляется очаровательный розовый румянец.

— Ты надел их, просто чтобы подбодрить меня, да?

Он откашливается и опирается на один локоть, откинувшись вдоль нижней части кровати.

— Сработало?

— Да, — со смехом отвечаю я.

Затем это случается. Его губы изгибаются в кривой улыбке. Две длинные вытянутые ямочки появляются на его щеках. А затем — Господи Иисусе, помилуй меня — его нос сморщивается.

Тогда-то я умираю и отправляюсь прямиком на небеса. Я ахаю, хватаюсь за сердце и драматично бухаюсь обратно на подушку.

Затем Аксель смеётся. Низкий, хриплый звук, исходящий прямо из его груди, и от него искры восторга танцуют по моему позвоночнику.

— Уууф, — говорю я, ёрзая по кровати.

— Что ты делаешь? — он наклоняется надо мной, глядя на меня как на странное существо, к которому его до сих пор необъяснимо влечёт. Я хватаю в кулак ткань его чернильно-чёрной толстовки и притягиваю его для поцелуя. Медленного, глубокого поцелуя, который останавливает время и приглушает мир вокруг нас.

А затем Аксель мягко отстраняется, всматриваясь в мои глаза.

— О.

Я улыбаюсь и поправляю его очки.

— Мне жаль.

Он опускается на локоть рядом со мной и почёсывает Гарри по голове, которая до сих пор твёрдо лежит на моём животе.

— О чём ты?

— О том, что я не могу перестать целовать тебя. И это всё, на что я сейчас способна.

— Руни, я пришёл не за… — он садится, нахмурившись. — Ты думаешь, я пришёл сюда, ожидая этого, несмотря на то, как ужасно ты себя чувствовала? Я бы не…

— Аксель, нет! — я пытаюсь сесть, но голова Гарри весит целую тонну. Я плюхаюсь обратно на подушку. — Я лишь имела в виду… Мне жалко, что сегодня мы не сможем сделать что-то большее.

— О. Что ж, — он скатывается с кровати, идёт на кухню и принимается возиться там. Ставит чайник, открывает шкафчик с чаем. — Я вечно не могу понять, когда люди сожалеют о чём-то в значении «они винят себя», а когда им просто жаль, что так получилось, — бормочет он. — Буквальное мышление. Извини за это.

— Тебе не нужно извиняться, — говорю я ему. — На самом деле, я предлагаю подписать пакт «без извинений». Если только мы не поведём себя как придурки по отношению друг к другу, очевидно.

— Подписано, — отзывается он. — Хочешь чай?

— Нет, спасибо.

Он наблюдает за чайником. Крутит свою кружку. Кладёт в кружку пакетик чая для улучшения сна. Затем возвращается в основное помещение.

— Могу я принести тебе что-нибудь? — спрашивает он.

Я улыбаюсь ему. Я видела его на стройке, как его мышцы напрягались под грязными старыми джинсами и промокшей от пота футболкой. Я видела, как он продавал свои картины, элегантный и стильный в угольно-сером костюме, пошитом из самого греха. Но вот он стоит в этих восхитительных очках, с головы до пят в чёрном, толстовка свисает с его широких плеч, длинные ноги скрыты под трико, которое облегает мышцы бёдер и доходит до косточки на лодыжке… и сейчас он как никогда красив.