– Да, я преувеличил, но ведь нужно было вас как-то заинтересовать.
– Продолжайте.
– Руины замка находятся в Татрах. Вам известно, где это?
– Нет, впервые слышу это название.
– Север Словакии, это часть Карпатских гор.
– Как предсказуемо! – вздохнул я. – И почему всех бессмертных тянет забраться повыше?
– Хотите поговорить об этом? Что же, полагаю, они просто выбирают наиболее отдаленные места. Кому в здравом уме захочется взобраться на горный пик?
– Безопасность. – Я кивнул, позабыв, что собеседник меня не видит. – Интересно только, кого они хотят защитить – себя или людей?
– Мистер Морган, давайте вернемся к делу. Так что скажете? Я могу на вас положиться?
– Боюсь, мне понадобится помощь, – нехотя признался я. – Подниматься в горы в одиночку очень опасно. Хотя, если вы обратитесь к Пожирателям Времени…
– Исключено, – отрезал человек. – Я нашел того, кто переместит вас, но к Гильдии обращаться не советую. Чем меньше людей знает о нашем деле, тем лучше. С вами отправится Филипп.
Я посмотрел на бритоголового громилу и понял, что путешествие не будет легким.
– Так мы договорились? – спросил незнакомец.
– Вы умеете уговаривать, – ответил я.
– Когда вы готовы отправиться?
– Мне нужно время, чтобы поддержать образ. Понимаете, чтобы…
– Я дам вам пять дней, – решительно сказал человек. – Потом за вами явится Филипп.
– Что ж, тогда…
– Проводи мистера Моргана.
– А как же тирс?! – запоздало спохватился я.
– Не беспокойтесь об этом, вы должны были доставить его мне.
Я возмущенно уставился на ширму, ошарашенный таким пренебрежением. Филипп не стал со мной церемониться – взял за локоть и повел к двери. Упираться смысла не было: если заказчик сказал, что разговор окончен, значит окончен. Но ведь мог бы закончить разговор иначе! Получив желаемое, Коллекционер просто потерял ко мне интерес.
Охранник открыл дверь черного входа и застыл словно изваяние. Он даже не взглянул на меня, когда я протиснулся мимо. Хотелось сказать ему что-то колкое, но, когда я обернулся, дверь оказалась заперта.
– Проклятие… – выругался я сквозь зубы.
Теперь мне предстояло поймать кеб[2] и постараться привлекать поменьше внимания. Интересно, как я это сделаю, будучи одетым, как торговец с арабского рынка?
Дома, лежа в горячей воде, я позволил себе подумать о том, во что ввязался. Душа трепетала в предвкушении приключения, а сердце замирало от страха. Сознание же упорно отмалчивалось, пребывая в неописуемом ужасе. Умею удивлять сам себя – такова моя натура.
Приключений и признания я жаждал всегда, даже в детстве. Сидя у окна, разглядывая прохожих сквозь толстый слой налипшей на стекло грязи, я чувствовал, что меня ждет иная судьба. Вернее, надеялся на это. Что пугало меня? Перспектива сгинуть в ненасытной пасти индустриализации, умереть от рака легких, работая в шахте, или превратиться в «скрюченного человека» – так мать называла рабочих заводов, которые целыми днями стояли у станков. Но больше всего, вне всяких сомнений, меня пугало превращение в собственного отца.
Я всегда принадлежал к породе тех несчастных, которые отрицают существование Всевышнего, и единственным поводом верить в существование ада для меня была надежда, что рано или поздно туда попадет мой отец. К побоям я привык, как привык вздрагивать каждый раз, когда его шаги звучали на лестнице. Психика ребенка необычайно гибкая – иногда мне казалось, что все вокруг лишь игра, что мне просто нужно найти ключ от волшебной двери – и тогда я попаду в чудесное место, может быть даже в Англию!
Но каждое утро я просыпался, шел к окну и видел серую улицу опостылевшего Сливена.
Ели мы в ту пору одну картошку. Серьезно, только проклятую картошку. У нас не было денег даже на хлеб, не говоря уже о масле. Яйца на нашем столе появлялись исключительно на Пасху, но трогать их строго запрещалось. Крашеные яйца, как лакомство, мать давала мне всю следующую неделю – каждый день по половинке.
Мой быт был убогим, но привычным: школа, где я получал тумаки за то, что был одет беднее всех; отец, находивший деньги лишь на алкоголь, и потерявшая всякую надежду мать. Однажды, перед самым побегом, я в ярости вырвал бутылку из отцовских пальцев и спросил, вложив в вопрос весь яд, что копился во мне тринадцать лет:
– Почему ты каждый вечер приносишь домой это гадкое пойло, но никогда не возвращаешься с едой?!
Отец, обычно немногословный, поднял осоловевшие глаза и глубокомысленно изрек:
– Потому что на хлеб деньги просить стыдно.
Помню только, что я опешил, замер, как вмерзшая в лед рыба. Стоял, смотрел, как он сползает по обивке потрепанного зеленого кресла на пол, забываясь тяжелым сном.
Ему стыдно. Ему было стыдно!
Не знаю, почему я не расхохотался ему в лицо. Он не стыдился ходить в перешитой одежде, которую мы брали в Красном Кресте, не стыдился колотить жену и сына, не стыдился засыпать пьяным под заборами, не стыдился, когда его приводили домой полицейские, не стыдился своей неспособности обеспечить семью – но ему было стыдно просить денег на хлеб! Будто люди и так не видели, в каком плачевном положении мы находимся!
Прошло много лет, я повзрослел и превратился в молодого мужчину, но ненависть все еще жгла меня изнутри, когда перед глазами всплывало его отупевшее от алкоголя лицо.
Он всегда смеялся громче всех, упорнее остальных делал вид, что у него все в порядке. Хохотал, прощаясь с приятелями после работы, хлопал их по натруженным спинам, а потом шел к дому, в котором еды не водилось по несколько дней. Обычно в таких историях единственным лучом света становится мать. Но в моем случае мрак был беспросветным. Вечно уставшая, с холодными руками. Когда-то красавица, теперь – слабый отзвук самой себя. Потухшие глаза, тусклые волосы, ранние морщины и отпечаток глубокой нужды на лице. Носила она только старые свитера и чьи-то юбки, пахла всегда мылом и отчаянием.
Иногда мать перешивала одежду для знакомых, чтобы получить хоть какие-то деньги, но однажды, в приступе алкогольного безумия, отец разбил ее старую машинку. Тогда я впервые увидел, как ломается человек, как последняя надежда исчезает из его взгляда. Мать плакала над обломками швейной машинки так горько, будто потеряла ребенка.
Мои безрадостные будни стали совершенно невыносимы в тот момент, когда я увидел ее округлившийся живот. В то же мгновение я понял, что нужно бежать. Мне тогда было почти четырнадцать лет, я уже начал подрабатывать на рынке, в кармане появились деньги, которые удавалось прятать от отца. И вот, возвращаясь домой, я увидел, как мать развешивает белье во дворе нашего старого дома. Что-то в ее движениях показалось мне странным, а сердце забилось так быстро, будто я вдруг побежал. Но я, наоборот, замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Уставился на нее, отказываясь верить собственным глазам.
Мать наклонилась, чтобы поднять таз, свободной рукой обхватила живот, и подозрения мои подтвердились – в ее чреве растет еще один ребенок от этого старого ублюдка, моего отца. В то время я уже кое-что знал о том, что происходит между мужчинами и женщинами, меня замутило, остатки скудного обеда подступили к горлу. Как он мог! Я пролетел мимо оторопевшей матери как ураган, ворвался в дом и кинулся к проклятому креслу. Не помня себя от ярости, развернул его, схватил отца за грудки и принялся трясти словно тряпичную куклу.
– Как ты мог сделать с ней это?! – орал я. – Мы перебиваемся с воды на хрен собачий, а ты решил завести еще одного ребенка?!
Конечно, он меня поколотил, да так, что я едва мог переставлять ноги. Добравшись до постели, которой мне служил прохудившийся матрас, брошенный на пол, я пообещал себе, что покину дом, как только взойдет солнце. И я сдержал обещание. За четырнадцать прожитых лет я успел понять, что нет ничего страшнее нищеты, а появление ребенка сулило нам не просто бедность, а тотальное обнищание, еще больший голод и, скорее всего, смерть.
