– Я не понял, мы что, остаемся здесь?

– Да. Я долго думал, пока сюда ехал. Я, кажется, знаю, что нужно делать.

– Давай так: ты меня увольняй, если хочешь, можешь даже заяву на меня написать. Я поеду вниз, а ты, раз тебе кажется, что ты знаешь, что делать с призраком, который реально ломает по ночам дверь, оставайся здесь и делай.

Он смотрел на меня спокойно и молчал. Молчал и я. Видимо по моим глазам определив момент, когда злость и страх, стучавшие внутри моей головы немного поутихли, он веско, чеканя каждое слово, проговорил.

– Мы останемся здесь, Костян. Потому, что мы с тобой два мужчины. Ни ты, ни я, не виноваты в том, что случилось той страшной зимой. Но мы можем все исправить. И мы не побежим. Мы останемся и исправим.

****

Я заводил генератор. Все, что можно зарядить было собрано в котельной. Мой фонарь, что вчера остался валяться на полу в коридоре, принес директор. Я сказал, что не пойду туда. Даже в свой номер не пойду, не хочу. А он щурился на меня, было видно, что смеется. Сам ходил в третий номер, осматривал его. Кремень! Он же не просыпался ночью от стука из пустого номера. И не видел своими глазами, как нечто ломает дверь. Не слышал посреди ночи голос того, кого нет. Вот, сегодня ночью, я на него и посмотрю.

Я остался с ним. Хотя соблазн завести “шишигу” и мчать отсюда до самого города был очень велик. Оставить его тут, с его квадроциклом, и плевать на все. Не знаю, что меня заставило. Может, мне тоже жаль ту девушку, погибшую так страшно в проклятом третьем номере. Но разве мы можем что-то изменить? Ее давно на свете нет, а мы ее даже никогда не видели. Как он сказал? Мы можем все исправить? Посмотрим. В общем, получается, сегодня мне предстоит пережить здесь еще одну ночь.

Пока я возился с генератором, директор смурной как черт, таскал дрова в котельную. Мне он приказал не напрягаться, до обеда, заниматься электричеством и к нему туда не лезть. Я не возражал.

В одиннадцать мы вышли на связь и передали дежурному, что на базе все хорошо, никаких происшествий. После этого поели разогретой в котле, консервированной гречки с тушенкой и он велел мне идти спать. Я действительно чувствовал себя отвратительно. Гудела голова, в ногах и руках ныли суставы, ощущалась общая тошнотворная слабость. Как после сложного похода, когда отпускает адреналин, и ты просто валишься с ног. Да, надо поспать, до вечера мне так не протянуть, не то, что до утра. Я хотел устроиться где-то здесь, поближе, но директор сказал, чтоб не дурил, и шел в свой номер. Все равно нам там ночью сидеть. Видимо он себе уже очень ясно представлял, что мы будем делать ночью, а мне ничего толком не объяснил. Говорил утром только то, что умершая не упокоилась и возвращается сюда зимой, в те самые даты, когда умирала. Переживает снова и снова последние страшные моменты своей жизни. Я и сам больше не спрашивал, мне и этого хватало.

Вообще-то с ним вдвоем не страшно, да и день всегда разгоняет ночные ужасы. Я не только прошел в свой номер, но и по пути заглянул в третий. Открыл шкаф, посмотрел под кровать. Хотелось еще раз убедится, что в номере никого нет и не может быть. Даже побыл там немного, осмотрел окно. Почему она не выбралась из номера и не попыталась уйти? Это окно смотрит на Восток и виден только близкий лес и горные вершины. Вспомнил, что по ночам в лесу воют волки. Конечно, она их тоже слышала и это могло ее напугать. И еще, я знаю местность, я же гид. Останься я здесь ночью в такой ситуации, я бы конечно не раздумывал. Но я знаю куда идти, сколько, что с собой взять. А она осталась одна посреди гор. Сюда группы привозят автобусы, старые, еще советские полноприводные ПАЗы. Из города, там есть офис, один на несколько турбаз. И трансфер на этих ПАЗах. И когда зимой дорогу заваливает снегом, то, не зная точно куда идти, новичок здесь заблудится. А может ко всему этому она была действительно больна, это же была зимняя, новогодняя смена. Простудилась, утром проснулась с жаром и слабостью, и обнаружила себя запертой в номере на пустой базе. Двери эти наружу ломать бесполезно, они же открываются внутрь. Если только такой бугай как вон директор, выбил бы с рамой. А куда ей?

Побыв здесь, мне стало легче. Я даже с удивлением вспоминал, как еще утром не мог и подумать, пройти по коридору мимо этой двери. Я отправился в свой номер, лег на кровать. Было тепло, директор еще утром удивился, узнав, что днем я только поддерживаю немного огня в котле, а протапливаю на ночь. Спросил, это потому, что мне дрова таскать лень? Я сказал что нет, просто не знаю, зачем расходовать лишнее. Днем можно и потерпеть холод. Он хмыкнул, молча покрутил пальцем у виска и пошел, накидал в топку дров. Видимо я заснул сразу, как только лег, потому что больше ничего не помню.

Проснулся я уже вечером. Болела голова. У меня всегда так, когда сбивается привычный ритм, за много лет работы горным гидом я привык рано вставать и рано ложится. Спал я видимо очень крепко, потому что когда я проснулся, в номере стояло кресло, а на нем сидел директор и чистил свое фамильное нелегальное ружье. Кресло тяжелое, из вестибюля, его сюда можно только притащить волоком. Увидев, что я проснулся он, кивнул мне и снова принялся разглядывать чистоту стволов, смотря через них в темнеющее окно. Генератор не шумел, заглушен. Он все переделал сам, дав мне хорошо отдохнуть. Хотя сам тоже ночь не спал. Я приподнялся на локтях, и спросил:

– Что мы будем делать сегодня?

– Мы ее выпустим.

– Выпустим??

Он, криво прищурившись, как от зубной боли и почесав мочку уха, положил ружье и уселся поудобнее, прямо уставившись на меня.

– Иногда, когда человек переживает большой стресс, большое потрясение перед смертью, он продолжает жить в этом моменте, возвращаясь оттуда, куда он ушел. Он не может уйти окончательно и упокоиться. Раз за разом переживая снова это потрясение. Страдает сам и мучает живых. Она погибла страшной смертью, ее не отпускает вот эта несправедливость. Она не может смириться с тем, что дверь ей никто не открыл, за ней никто не вернулся. Все уехали и никогда не вспомнили, что она осталась там и мучительно умирает. Может ей было очень плохо, может она горела. Кошмары в бреду, куда она проваливалась, были не страшнее ужасной реальности, когда она просыпалась. Все смешалось и стало последним в ее жизни кошмаром. И он продолжается, не отпускает. Наступает зима, ее снова забывают на базе, и она возвращается сюда. Это прекратится, если мы ей поможем. Мы должны выпустить ее оттуда.

Слушая его, я даже забыл о больной голове, а сейчас, когда он закончил говорить, виски снова взорвались пульсирующей болью. Я уже привык к мысли о ночном призраке девушки, для меня она стала реальностью. Я даже мог себе представить, как это – выпустить ее из номера и готов был помогать ему во всем. Я встал, открыл форточку, на базе до сих пор стояли старые деревянные окна с маленькими квадратными форточками наверху, как в старых деревенских домах, и высунул в нее голову.

– Что, бошка болит? – Спросил сочувственно директор.

– Разламывается просто. Ты что не разбудил меня перед закатом?

– Ой, я не сторонник вот этих вот бабушкиных суеверий. Таблетку пойди выпей, ближайшая аптечка в вестибюле под стойкой.