1940 год был отмечен в Москве небывалым количеством бесконечных «декад литературы и искусства братских республик». Все приезжавшие в Москву музыканты фольклорных ансамблей, танцовщики, чтецы, певцы, писатели получали награды – почётные звания, ордена, иногда даже автомобили, а раз в год избранные получали Сталинские премии.

Детский писатель Аркадий Гайдар написал свою знаменитую книгу «Тимур и его команда», которая была очень популярной среди детей даже дошкольного возраста. Она была проникнута ощущением надвигающейся войны.

Последняя предвоенная зима ничем не отличалась для нас, детей, от всех предшествующих зим. Праздновали наши дни рождения, бывали друг у друга в гостях на ёлке. И всё же, несмотря на тревогу, никто не представлял себе того, как лишь через несколько месяцев круто изменится вся предыдущая жизнь взрослых и детей. Реалистическое, пусть даже долгое, предчувствие несчастья никогда не делает момент его прихода менее неожиданным и трагичным.

Весна 1941-го была довольно холодной. В мае открылась выставка оружия Красной Армии в Центральном парке у Голицынских прудов – на аллее, ведущей к главному входу. Выставка была захватывающе интересной для ребят. До этого события мы видели стрелковое оружие только в детских журналах, на картинках в книгах, и, конечно, пистолеты в кожаных кобурах у милиционеров и военных. На выставке были представлены все виды пистолетов, автоматы, пулемёт Дегтярёва и старый модернизированный «Максим», а также гранаты, винтовки, миномёт и средства связи в виде военных телефонов и катушек с проводами. Тяжёлого и зенитного оружия я не помню, но зенитный пулемёт там был. На сиденье этого пулемёта разрешали детям посидеть, и офицер крутил карусель вокруг своей оси, как бы «охотясь» за самолётами противника. Но очередь «посидеть» была длинная, и мне так и не довелось поездить на такой необычной карусели. Помню, как один из офицеров давал пояснения к простому барабанному револьверу. Он был уже немолодым, и пояснения его были какими-то странными и обескураживающими. Говорил он негромким голосом о том, что немецкие пистолеты гораздо скорострельнее и надёжнее. Для нас это было непонятным и даже огорчительным, так как все дети знали, что «Красная Армия всех сильней», и оружие поэтому тоже должно было быть у нас самым лучшим. Я просил своего отца придти на выставку ещё раз, а потом и третий раз. Он мне не мог отказать. И вот на второй день того офицера я уже не увидел. На его месте стоял молодой, уверенный в себе военный, правда, никаких пояснений он не давал. В целом такая выставка, конечно, не была случайной, и выглядела вполне естественно в тревожном всеобщем ожидании. После четырёх-пяти дней выставка закрылась.

Дворовые мальчишки горланили, не стесняясь, «неприличные песни», одной из которых была известная «Если завтра война, если завтра в поход…», но переделанная ими на свой текст. Она звучала несколько необычно: «Если завтра война, пушки слепим из г…а, ж…у порохом набьём, всех фашистов перебьём!» Услышав такое, многие взрослые возмущались, но исполнителей «фольклора» это не останавливало. Социальное расслоение двора начиналось с детства. Распевавшие подобные песни были будущей дворовой шпаной, но пока ещё были детьми.

Мы обычно гуляли во дворе со своими мамами или домработницами, если они имелись в данный момент. Так что к таким мальчишкам мы не подходили сами, но они подходили к нам, заговаривали, спрашивали, как кого зовут, словом, знакомились. Мы держались всё время в поле зрения мам или бабушек. Мы – это кроме меня: моя ровесница Таня, дочь С. К. Царапкина, Юра Новиков, сын другого ответственного работника Наркоминдела, дочь Карандаша (М. Н. Румянцева) Наташа, которая была самой маленькой в нашей группе, и Вова, сын нашего соседа А. Б. Буше. С ним мы прожили в одной квартире 2о лет – до его женитьбы в 1959 году.

Текучесть персонала домработниц была необыкновенно быстрой. Уходя, они как правило, у всех хозяек брали «на память» шёлковые чулки, серебряные ложки (не все – обычно одну-две) и ещё какие-нибудь мелочи.

Но у меня с детства была любимая няня Мотя, родом из воронежской области. У неё в Воронеже были сын и дочь, моя ровесница. Муж её был в психиатрической больнице, или, как она говорила сама, «в сумасшедшем доме». Перед самой войной она поехала на лето в Воронеж к своим, да так и застряла там до самого освобождения города в январе 1943 года. (У неё был несколько необычный словарь. Она говорила: «сегодня тёпло» с ударением на ё, или «дён», но никогда не «день», «холодно», с ударением на последнем «о».)

А пока, несмотря на холодный май 1941 года, мы стали собираться на дачу.

Я очень любил дачу – там можно было безбоязненно кататься на велосипеде (это был подарок родителей к моему первому «юбилею» – пятилетию в 1940 году). Погода нас не пугала, и мы с энтузиазмом готовились к отъезду в подмосковное Кратово.

То утро помнят миллионы людей. Помнят и никогда не забудут на протяжении всей своей жизни. Как любая большая беда, постигшая человека, переворачивает всю его жизнь, меняет её в течении нескольких мгновений, так в то утро произошло громадное несчастье для всей нашей огромной страны, для всех населявших её людей – взрослых и детей, молодых и стариков, граждан всех профессий, религий, национальностей, общественного положения, сравнительного достатка или совсем бедных. Гигантская тяжесть навалилась на души всех окружающих – знакомых и незнакомых.

Владимиру Войновичу удалось очень тонко передать ощущение горя, охватившего всю страну, хотя и его герой встретил сообщение о войне в… деревенском сортире! Чонкин, как и его чешский «родственник» Швейк, встретил войну не совсем обычным образом, но сообщение, прозвучавшее по радио, действительно застало людей в самых разных, часто неподходящих местах и за самыми разнообразными занятиями.

В Кратово, примерно в двух километрах от станции, мои родители сняли дачу пополам с семьёй маминой подруги детства Марии Борисовны Пастрейтер. Витеблянка, как и мама, она происходила из семьи обрусевших немцев. Её муж Исай Захарович Берлин также родился в Витебске. Он был прекрасным кулинаром, большим жизнелюбом, оптимистом и всегда в хорошем настроении. Работал он начальником пожарной охраны какого-то госучреждения. Мария Борисовна была удивительно тёплой и мягкой женщиной, любившей свою семью, друзей. Они были замечательной парой.

Начало того воскресного утра, несмотря на пасмурное небо, было самым обычным и мирным, а улучшающаяся погода сулила приятный день. Мы с отцом гуляли по участку, стараясь не прикасаться к мокрым кустам после ночного дождя.

Туман понемногу рассеивался и даже сквозь облачное, белёсое небо стало изредка проглядывать солнце. Отец искал для меня подходящий прут, чтобы сделать из него с помощью бечёвки лук для стрельбы в цель наломанными палочками.

Вдруг, кажется, это было около полудня, мама вышла на крыльцо и позвала нас домой. Голос её был очень взволнованным, и мы, ничего не спрашивая, двинулись к дому. Смутное беспокойство уже закралось в душу. Что-то произошло…

Мы вошли на застеклённую террасу и услышали по радио заикающийся голос, который, волнуясь, пытался что-то объяснить. Что-то очень важное. Мне уже исполнилось шесть лет, и я не нуждался в «переводчиках», как многие дети («А что он сказал?»). Мне удалось понять, что немцы «вероломно напали на Советский Союз» и что ведутся тяжёлые бои. Я не понимал, почему «вероломно»? Ведь все последние месяцы только и говорили, что о грядущей войне.

Постепенно всё стало ясным – это война… Война… Чувство тяжёлого, непоправимого несчастья охватило всех сразу. Речь Молотова закончилась. Тётя Маруся заплакала, мама и отец молчали, предаваясь своим тяжёлым мыслям. Только Исай Захарович воскликнул: «Ну и что? Ничего страшного! Не первая война в нашей жизни. Устоим! В Гражданскую было хуже, ничего вообще не было, а выстояли! Не унывайте! Всё образуется!». Он покрутил ручку радиоприёмника (это был наш 6-Н-1) и вдруг, как будто из соседней комнаты, раздался голос – прекрасно звучащий баритон на великолепном русском языке вещал: