Прогремели литавры и фанфары, и лучи высветили незримый до того тёмно-бордовый столик, в открытой коробке из красного дерева лежал, поблёскивая гранёными стволами, старинный парный комплект пистолетов.

— Произведение искусства — работа самого господина Жан Ле Пажа! — торжественно продолжал Гвилум. — В точности могу сказать — один из них был орудием, остановившим полёт фантазии величайшего поэта всех времён! Кто выберет именно этот славный роковой пистолет, несомненно, будет особенно удачлив! Верно ли я утверждаю, госпожа Джофранка?

Та, оставаясь тоже невидимой, ответила добродушным смехом, хотя в нём прозвучал холод.

— Я могу отказаться от дуэли? — спросил Антон Силуанович.

— Можете, сударь! — ответил вдруг фон дер Вице. — Вы — вполне! Но только я — буду стрелять! — и первым стремительно зашагал к столику.

— Смелее, друг Антоний, отомсти за нас! — сказал Вигель.

И младший Солнцев-Засекин подошёл к столику с противоположной стороны, и кончики пальцев ощупали тёплый бархат у рукоятки…

* * *

Еремей Силуанович, покинув комнату, вышел в правую дверь, и тоже, как младший брат, не упал, а оказался в тёмном глухом помещении. Вспыхнул свет, и также кружились и плавно оседали крупные серые пылинки.

И перед ним тоже предстали зеркала — но иные, зеленоватые, с холодным синим отблеском. Они стояли длинным рядом, их было много, даже очень — на глаз не сосчитать даже примерно:

— Знаю, знаю ваши мысли — хотите понять, что это за зеркала, и сколько же их? — раздался голос Пантелея, который проводил испытание Игры для этого участника. — Могу подсказать, мне совсем нетрудно оказать вам сию скромную услугу.

— Зачем мне это? — с недоверием произнёс лихоозёрский барин.

Пантелей будто и не обратил внимания на реплику:

— А их, тем временем, не сколько-нибудь, а ровно сто двенадцать! Вам о чём-нибудь говорит сия точная сумма? Сто двенадцать, любезный Еремей Силуанович! Сто двенадцать!

Барин посмотрел в сторону — показалось, там что-то шевельнулось.

Луч высветил упитанного полосатого кота с огромной мохнатой мордой. И он сжимал что-то в когтях — до боли знакомое, большое, из дорогой чёрной кожи…

Точно! Это же была она — его сокровенная «Книга мёртвых»! И в ней — не только имена всех ста двадцати замученных в пыточной, но и холодно-беспристрастное, подчас излишне скрупулёзное описание всех истязаний, мук, последних воззваний к милости и отчаянных просьб от жертв. Но ведь эта тетрадь всегда оставалась под замком, в его кабинете, и ни разу не доставалась, если Еремей Силуанович прежде не убедился, что дверь плотно заперта, а в доме нет посторонних! Как же она тогда попала в лапы этому отвратительному животному?

— Не беспокойтесь, милейший! Мои лапы — самые надёжные в мире, и что услышат сии мохнатые уши, не узнает никто! — промурлыкал он. — Но страшно и представить, что будет, если сии полные страшных откровений записи окажутся в распоряжении какого-нибудь верного государева служаки! Неподкупного, но грезящего при этом раскрытием такого громкого и невиданного доселе эпизода, чтобы быстро пойти по должностной лесенке вверх, вверх, — и Пантелей взмахнул лапой. — Прескверная перспектива, не так ли?

— Это что же, угроза?

— Увольте, какие могут быть угрозы! Я же дал честное слово кота, что буду могилой! Но, милейший Еремей Силуанович, неужели вы серьёзно имели основания полагать, что такие, ммм… деяния ваши никогда не обличат вас, не станут достоянием общества? А ведь они ужаснут, так ужаснут тысячи сердец, что слава о них улетит далеко за пределы сих заснеженных глухих краёв! Кто знает, может быть, вас ждёт и слава писателя, если когда найдётся смельчак-издатель, не у нас, так за границей страны нашей, решивший издать в печати сии подробности, писанные умильно, со вкусом, с солью да пряностями словесными.

«И зачем я только согласился ехать? Куда? Кому же я поверил?» — подумал он, и услышал продолжение плавной, словно течение ручейка, речи кота:

— Полагаете, зря согласились участвовать в Игре? О, не оскорбляйте даже и мыслями такими достопочтенных гостей, что взирают на вас прямо сейчас! Они-то знают о вас всю правду! Не переживайте только — для большинства из них сто двенадцать душ на душе — не груз, а песчинка. Уж простите за каламбур!

Пантелей помолчал, и спрятал куда-то «Книгу мёртвых»:

— Но, в целом, всё это теперь и не столь важно. Пришло время вашего испытания. Поверьте, оно такое простое — всего лишь заглянуть в эти зеркала! Вашему брату-сопернику выпало испытание куда сложнее, и это неспроста. Всегда труднее тому, кто слывёт хорошим человеком… Это ещё поспорить можно, какое бремя тяжелее нести. Впрочем, приоткрою маленькую тайну, скажем так, главную интригу испытания — зеркал будет на одно больше, сто тринадцать. Сто — и тринадцать. Обожаю эту последнюю цифру, мяу! Она просто великолепна!

Он помолчал:

— Поверьте, наш господин великий герцог изъявил желание вновь посетить сей мир, чтобы вновь поменять его к лучшему! В том числе попробовать как-то преобразить и вас, ведь мы даже и не спрашиваем, достойны вы того, или нет… Но, если сумеете добраться до этого заключительного, сто тринадцатого зеркала и заглянуть в него, вы навсегда станете иным!

— Да что за вздор! Немедленно укажите мне путь отсюда, пройдохи, мошенники! Как я только мог согласиться на это! Да надо было вас всех — на дыбу! Пощекотать мордашки щипчиками!

— Теперь, я смотрю, угрожаете — вы? — усмехнулся Пантелей, полизывая лапу и искоса глядя на Еремея Силуановича.

— Отдайте мне мою книгу и просто!..

— Поздно ты взялся торговаться! — услышал он за спиной до боли знакомый голос. Будто ветер донёс отзвуки прошлого — того, что ушло назад на добрых двадцать-тридцать лет!

Он обернулся — одно из зеркал стало ближе, и лицом к лицу, глаза в глаза из пыли времён предстал Влас Брязга! Это был его компаньон из той давней поры, когда старший Солнцев-Засекин только вступил в наследство и стал сколачивать и постепенно преумножать свой достаток, обретая власть над серым заштатным Лихоозёрском. Влас оказал ему так много неоценимых услуг на первых шагах этого пути! Сметливый и изворотливый, способный легко обвести вокруг пальца кого угодно, Брязга приносил пользу день ото дня. Но в один из вечеров, подсчитывая барыши, молодой ещё тогда Еремей Силуанович заметил нехватку! Не сказать, чтобы уж большую — поначалу и не обнаружишь прореху в доходах. Выходит, нашёл едва видную лазеечку этот наглец, как поживиться сверх меры!

В ярости призвал он тогда Власа Брязгу к ответу. Признайся бы он тогда, а того более — покайся со слезами на коленях перед барином, возверни всё и с лихвой, что оторвал в свою пользу не по закону — и не было бы тогда ста двенадцати записей в «Книге мёртвых». Но хитрец, не моргая, божился на иконы, а глаза смеялись…

Перестали они смеяться, когда хлынули из них кровавые слёзы. Стал Брязга первым из тех, кто отправился в мир иной под пытками лихоозёрского богача. И вот теперь вновь эти глаза бесстыжие — и такие же хитрые, поблёскивали с той стороны зеленоватого холодного зеркала.

«Я же сломал тебя тогда, во время пытки, что ж теперь зыркаешь так надменно, гадина!» — подумал он, и услышал:

— Пришло время мне задавать вопросы, а тебе — отвечать под пыткой! Поменяемся, братец, с тобой местечками! Смотри, смотри, и слушай меня, Власку Брязгу! Ты не меня, ты себя тогда убил! Когда я умирал, ты такой прилив силищи получил от тьмы, что навсегда попал в лапы этой сладкой кровавой сласти! Жить без неё больше не мог! Да ты не жил более! Не жил!

Еремей Силуанович сжал кулаки, и пока молчал, слушая и всё более свирепея:

— Когда я дух испустил, ты и завёл свою страшную книгу! Если открыть её с первой страницы, там первые листы-то выдернуты! Ведь то были записи наших с тобой дел общих, расчётов. Ты их порвал, и начал всё заново! Один! С кровавого листа, вписав в него первым меня! Так? Так! Что же ты молчишь, нас же слушают тысячи!