Раньше, когда между ними на светских вечерах возникали споры о том, как вести дело и что допустимо, а что нет, в ответ на острые, бьющие точно посылы Дубровина винозаводчик, как и положено трусу, искал защиты у общества и, в частности, у Еремея Силуановича и Голенищева. Теперь, сжимая на золочёной цепи потухшее от порывов ветра кадило, купец-старовер не мог поверить, что именно этот человек буравит его злыми глазками снизу.

Лавр Семёнович был измят, словно провёл пару часов, валясь по всем грязным городским сугробам, с прилипшим ко лбу прошлогодним серым листом. Дубровин видел, как напряжены вены на красной толстой шее и понимал, что Каргапольский, словно взбесившийся пёс, сейчас по-настоящему опасен. И поэтому старался быть как можно надменнее и спокойнее, будто ему и не стреляли в окно, а так, хулигански бросили небольшой камешек:

— Я всё в толк не возьму, Лавр Семёнович, что такое вы изволили устроить? И неужто за одни только мои убеждения, которые я никогда не скрывал и готов защищать хоть под вашими дулами, вы вознамерились свести меня на тот свет?

— Изволите издеваться? Да за моё детище, за дело моей жизни я готов глотку вырвать кому угодно! Во-о-о-он, как несёт, гарь! Только не смей теперь вертеться и говорить, будто не знаешь, грязный раскольник, что это там горит! Это не винзавод, а жизнь моя подожжена! Я только одного не пойму — за что? Ну решил — и живи себе трезво, одной рукой крестись, второй барыш считай! Я здесь причём?

— Окстись, безумец! И в помыслах не было вредить твоему бесовскому винокурию!

Губы Каргапольского затряслись, и перед глазами невольно всплыл день минувший. Вот сидит в его кабинете приличного вида господин в чёрном одеянии, так похожий на ворона, что невольно хочется пощупать — а не захрустят ли перья под одеждой? Предложив выгодную сделку по поставкам вин и настоек в Петербург, за рюмкой знаменитой рябиновой настойки этот гость в чёрном недвусмысленно дал понять, что некто Дубровин имеет намерение поджечь винзавод:

— Я, знаете ли, совершенно случайно был свидетелем разговора, отдыхая сегодня в трактирчике «Щи да каша», наверняка знаете о таком в вашем городке, — говорил он, чуть откинувшись в кресле. — Меня туда занесло совершенно случайно и большей частью по незнанию города, но я сразу понял, что местечко так себе, если не сказать, вовсе дрянное, годное разве что для ямщиков и прочего такого низкого люда. Вот меня и поразило, думаю, а что это такой с виду благополучный купец делает в сим заведении? Да ещё сидит за одним столом с весьма сомнительными личностями? Вот по обрывкам разговора и ясно мне стало, что не отобедать пожаловал туда этот купчишка, а поискать и нанять лихих исполнителей для тёмного дела! Нет, я всё понимаю, говорят, что он поборник трезвости, этот Дубровин, — и человек в чёрном пригубил, чуть морщась, настойки. — Трезвость — дело чести, но не поджигать же ради убеждений такое чудесное предприятие. Ваше здоровье!

Вспомнив этот разговор почти слово в слово, Каргапольский закричал от перенапряжения, подняв руку с пистолетом к тёмному небу. Он видел перед глазами горящий завод, и вспоминал, как много сил вложил в его создание, как сам в те далёкие годы, когда был моложе, чуть ли не дневал и ночевал с простыми работягами на стройке. Как радовался первым деньгам, и каждый заработанный рубль вкладывал опять в дело. А теперь он выл, словно не завод, а его ребёнка зверски убили прямо на его глазах. Лавр Семёнович в этом истошном отчаянии сам не заметил, как сделал три выстрела в воздух. Руку ожгло, словно множество тонких иголок вонзились в ладонь, и он машинально бросил револьвер в снег, горячий ствол зашипел и будто раздосадовано чихнул от грубого и неумелого обращения.

Но за этими выстрелами неожиданно последовали другие — гулкие, свистящие, а главное — размеренные, словно каждому из них предшествовал зоркий прицел. Каргапольский поднял глаза на балкон, но Дубровина там уже не оказалось, а когда оглянулся на спутников, невольно отшатнулся, напряг зад и сел тучно на сугроб, словно в кресло, прикрывая лицо. Трое из его спутников попадали друг на друга, и уже замерли на снегу с удивлёнными бледными лицами.

На фоне пустынной улицы повис силуэт человека, и тень в свете луны была втрое длиннее и потому наводила ужас. Этот незнакомец держал револьвер в правой руке, а левую положил на курок. Мгновение — и последовали ещё два выстрела, и оставшиеся спутники Каргапольского, так и не успев ничего понять и предпринять, свалились замертво. Ружья, из которых так и не был произведён даже один выстрел, валялись, словно ненужные палки.

Каргапольский засунув в рот кулак, потрогал штаны — они были мокрыми. Он посмотрел на воткнутый стволом в снег револьвер, но побоялся даже подумать, чтобы подобрать его. Упав на четвереньки, винозаводчик по-собачьи пополз и, вжавшись спиной в дверь, стал бить, дёргать за ручку, истошно призывая открыть:

— Господин Дубровин, ради всего святого! Вы же — верующий человек! Не дайте сгубить меня! Ав, ав, ав, ав, — он задыхался, как собака на поводке. — Авиналий Нил, нил, нил, ав, ав…

Прижавшись спиной к двери, Лавр Семёнович видел, как человек, спокойно переступив убитых, хладнокровно перезаряжал револьвер, и гильзы падали на примятый снег:

— Го… господи, го… господин Залман, это го… вы, аптекарь, не на… надо! — винозаводчик, широко расставив ноги в мокрых полосатых штанах, не смог договорить — ствол револьвера оказался уже у него во рту.

* * *

Когда Николай Киприянович вошёл в будуар, в нос ударил знакомый запах ароматических свечей — он угадал корицу, анис, ещё что-то. Неброский, приглушённый и потому такой интимный свет ложился на малиновые занавески, которые плотно закрывали всё, что происходило здесь, от посторонних глаз.

Джофранка — в платье с открытыми плечами и корсетом, темнокожая, с прядями роскошных пепельно-чёрных волос, с большой, придающей особый шарм родинкой над губой сидела, положив ногу на ногу, на краешке мягкого атласного пуфа. Голенищев залюбовался ею, особенно ножками, которым так шли ажурные чулки, что хотелось привстать на колено, снять и отбросить лакированную, поблескивающую туфельку, прижаться щекой и поцеловать коленку.

Но задумчивая, выглядевшая сейчас необычайно строгой и потому неприступной гетера даже не посмотрела на Голенищева, а лишь чуть повела бровью и скривила гримасу, учуяв тяжёлый перегар. Она сидела у низкого туалетного столика с зеркалом, раскладывая карты. Чадили, сильно коптя, две свечи необычной витиеватой формы и чёрного цвета, а их огоньки отражались в зеркале, будто это были два недобрых, загадочных глаза, заглядывающих в будуар из неведомого потустороннего мира.

— А я к тебе, — не выдержав молчания, и уже с меньшим огнём и решительностью произнёс Голенищев. К Джофранке он испытывал смешанные чувства. Но именно чувства, что было для него вообще несвойственно. Стоило только посмотреть на неё — и тут же пробивала дрожь, и ничего подобного никогда старый служака не переживал на своём веку. В отличие от своих товарок по «Прядильному дому», которые сплошь звались Жозефинами, Аннетами, Брижитами, Ивоннами и ещё десятком-других вычурных придуманных прозвищ на французский манер, но имея при этом в картотеке у Николая Киприяновича вполне обыденные, а порой даже грубовато-крестьянские имена, Джофранку так звали на самом деле. Она носила редкое и красивое цыганское имя, которое получила от матери — потомственной гадалки и колдуньи.

На то, что она угодила в «Прядильный дом», была воля судьбы. Несколько лет назад, когда пылкую, расцарапавшую и даже оставившую синяки на растерянных лицах полицейских девушку привели в участок, Голенищев, только взглянув на неё, испытал странный прилив сил, и потому взял на личный контроль её дело. Выяснилось, что эта залётная цыганка вздумала промышлять на вокзале Лихоозёрска, используя дар очарования и внушения. Она без труда вводила в состояние некоего помешательства богатых пассажиров, и те приходили в себя лишь спустя несколько часов, испытывая подавленность, растерянность, сильное головокружение и испуг. И, конечно же, они не находили при себе часов, кошельков, драгоценностей.