— Надо же, вы, отец диакон, постойте, — крякнул удивлённо винозаводчик. — А кто это там ещё?

— Неважно!

— Да уж точно, неважно! Но имейте в виду, предупредите полицию, что видели нас, я не посмотрю на вашу, как её там, святость! — Каргапольский хотел что-то добавить, но захлебнулся от одышки.

— Условимся, что и не встречались! — как можно спокойнее ответил дьякон, и теперь он потянул за рукав Зверолова, а тот послушно последовал за ним на другую сторону улицы. Вооружённые люди молча расступились и стояли, поблескивая стволами ружей.

— Вот бы знать, что такое заваривается у нас? — сказал Евтихий, когда они уже отошли на некоторое расстояние, а Лавр Семёнович повёл куда-то за собой людей. — Господи, нету уж сил удивляться!

А Фока тем временем обернулся, и в свете луны тревожно посмотрел на громадину особняка Еремея Силуановича. С этого места строение поражало массивностью, напоминая гору, и поражало строгостью, симметрией, а главное — тайной злой силой, которой словно напитались и дышали стены этого самого величественного и роскошного здания в Лихоозёрске. Зверолов думал, что ему неведом страх, но впервые что-то ёкнуло в душе. А всё потому, что его дар предчувствия натянулся, как готовая порваться струна, и Фока явственно увидел, как вокруг его груди пляшут, бегают по кругу и завиваются в причудливые спирали звёздочки, проникают в него и возвращаются назад. Но, закрыв глаза и попытавшись заглянуть в будущее, не сумел понять, что всё это значит? Будто холодные и неприступные стены особняка с белыми мраморными колоннами, которые венчали головы львов, захлопывали все пути, и он только чувствовал нарастающую опасность. А ещё, что стало самым дурным знаком, его стремительно оставляли силы, поднималась температура, а по спине тонкими иголками бежал озноб.

'Почему мне нужно опасаться этого дома? Что он таит для меня? — задавался вопросами, и, как ни старался, не мог получить ответа. Это и вызывало приливы паники, ведь раньше предчувствие только помогало ему, а теперь словно перешло на сторону врага.

— Ну, идём же! — снова дёрнул его за рукав Евтихий, словно они и вправду уже поменялись ролями.

Дьякон пошёл впереди и, глядя на обледенелые чёрные полы его подрясника, как тот спешит увести его к тени от зданий, Фока подумал — если успеет, обязательно раскроет тайну Евтихию, скажет о том, что они происходят из одного рода, а значит, приходятся друг другу братьями.

'Да, обязательно надо будет всё сказать, эх, только бы хватило времени! Как же оно ускоряется, а я — только отстаю! — охотник посмотрел на сутулую спину, и тут дар предвидения послал образ. Его чудному братцу ничто не грозило впереди, причём ни сейчас, ни в будущем. Он будет нужен для какого-то важного дела, время которому настанет позже, когда Зверолов будет уже далеко от этих мест. Для какого же? Закрыв глаза, увидел обросшую грибами и лишайником лесную землянку, сырую и убогую, но что это значило, понять так и не смог. Он шёл, и видел перед собой фронтон особняка, и огромное верхнее окно напоминало пасть-воронку, которая будила ветра, тянула, пытаясь засосать его вместе с морозным воздухом.

— Значит так, туда — это к вокзалу! — сказал Евтихий, и указал на спящую аллею, где горели ряды круглых фонарей. Вдоль дорожки шёл молодой человек во фраке и цилиндре с обитым медью по бокам саквояжем. О чём-то спросил стоящего на раскладной лесенке фонарщика, тот указал рукой, а Фока застонал от перегрева.

Нестерпимо хотелось сбросить всю одежду, кинуть Евтихию чехол с ружьём, а заодно и лисью шапку, и голышом нырнуть и изваляться в большом сугробе, который намели дворники. Он уже представлял, как ему станет легче, а к ночному небу поднимутся клубы пара. Кровь, казалось, уже закипала, и мысль стучала в висках — этот молодой человек в цилиндре точно имеет прямое отношение к его миссии, но какое? Опять чутьё стало выдавать подлые, такие неуместные сейчас шутки, словно оно окончательно сбилось и ушло в лихой сумасшедший пляс.

— Кто же ты такой, кем будешь на моём пути — другом, или врагом? — прохрипел Фока, и Евтихий, услышав его, сбавил ход. Обернувшись, он увидел, как сильно от него отстал попутчик, и вернулся, шурша полами одежды.

— Что стоим! Вон! Вон конец наш! — едва удержал он крик, видя, как по мостовой мчится полицейская подвода. Прятаться было поздно, и Евтихий в отчаянии закрыл собой Зверолова.

Сани мчались на приличной скорости, и один из полицейских бросил на них взгляд. Вот сейчас, думал Евтихий, он крикнет, отдав приказ остановиться. И всё… Но тот проводил их тревожным взглядом — видимо, мысли были далеко. Вероятно, полицейский думал о пожаре, к которому спешил, а когда в его голове всплыло, что именно такого, как один из этих прохожих — в старомодном охотничьем облачении — следует задержать, было уже поздно.

«Надоело всё, хватит с меня на эту ночь!» — подумал, вероятнее всего, этот полицейский, и Фока сумел уловить обрывок этой мысли:

— Ничего, и на этот раз повезло, — еле слышно промычал он.

— Больше такой удачи не жди! — резко ответил дьякон. — Ведь попадёмся же!

Он посмотрел на Фоку, и удивился — тот будто пульсировал, то исчезая, про появляясь вновь, словно горящий фитилёк на ветру.

Зверолов сделал шаг, но колено подкосилось, и он упал на снег, а расписной чехол съехал вниз. Евтихий подставил плечо, и, подхватив охотника, повёл его, словно раненого.

Понимая, что далеко так не уйдут, Евтихий бегло осмотрелся. Они кое-как дотянули до парадного, освящённого двумя фонарями входа в трактирчик «Щи да каша», у которого стояло несколько запряжённых саней. Долго не раздумывая, дьякон подвёл и помог Фоке перекинуть ноги в одни из них, а сам, скинув попону с дремлющей лошади, прыгнул на облучок. Он не успел тронуться, как двери распахнулись, в нос ударил запах жареного лука и кислой капусты, а на порог выбежал разъярённый ямщик с огурцом во рту. Выплюнув его под ноги лошади, крикнул:

— Это чего такое ты, поповская душа, удумал-то? Красть! Да я тебя, стерва! — но, поскользнувшись, упал, и сани проехали рядом, едва не раздавив ему пальцы.

— Иееех! — Евтихий гнал, и они быстро покинули центр Лихоозёрска, сани заносило на поворотах так, что те мчались порой на одном, похожем на длинную лыжню полозе, едва не опрокидываясь. Скоро замелькали спящие, с тёмными окнами домики окраины, а впереди показалась тёмная снежная голубизна полей.

— Потерпи немного, братец, ты потерпи! Прорвёмся, не думай ни о чём! — выкрывал дьяк, и клубы пара шли изо рта, а на жидкой бородёнке повисли длинные сосульки. Он и не думал, почему это вдруг обратился к Фоке так — ведь какие-то часы назад дрожал перед ним и молился поскорее избавиться. А теперь они были в связке, как самые родные на всём белом свете люди. Дьякон при этом и понимал, что уже разрушил свою прежнюю жизнь, и возврата к прошлому нет. Увести вот так сани с лошадью ему, человеку духовного звания, неслыханное для их мест преступление! Что же теперь будет?..

'А ничего! Хорошо будет! Наконец-то! — думал он, с радостью отмечая, что зовут его Евтихий, и он — сын Никитины, потомок самого Геласия! Эту фразу не раз слышал с самого детства, но никогда не понимал, что же она значит. А теперь вот понял сполна. И был рад этому!

Он обернулся. Фока Зверолов трясся, полулежа и смотрел, не моргая, на бескрайнее зимнее небо, полное звёзд. Над ними пролетали кометы, взрывались белые ледяные искры и, кажется, звучала неведомая глубокая песня.

— Гони, гони давай, братец Евтиха! — выдавил наконец, пьянея от тряски. — До лесной сторонки меня домчи, милый, а там уж я изваляюсь в чистом снежочке, и буду, как новый! К Апе-травнице пойду, и обя-обя-обязательно разыщу её! — он облизнул сухие потрескавшиеся губы. — Только бы успеть!

* * *

— Эй, Дубровин, харя раскольничья! Ты зачем мой завод подпалил, а? — стоя на балконе, слушал срывающийся на визг голос Авиналий Нилович. Он всё ещё не мог поверить и угадать в человеке с револьвером, что пришёл к нему под окна с группой вооружённых бородатых мужиков, старого знакомого Каргапольского. Решительность, злоба, отчаяние, — ведь это всё мимо этого глуповатого толстяка-винозаводчика.