— Идём!

— Куда? — вздрогнул Евтихий. — Умоляю тебя, хватит, отпусти меня уже!

— Выведи меня в сторону этого села, и тогда я тебе, так уж и быть, тоже заплачу золотом! На век хватит!

Странно, но впервые при упоминании золота ничто не шелохнулось в душе Евтихия, хотя до сегодняшнего дня был он падким на подношения прихожан, а порой и тряс с них сверх меры за выполнение церковных треб, особенно когда дело касалось свадеб да похорон. Вновь им овладело нестерпимое желание попасть домой, затвориться, и молиться, в слезах просить прощения от небес. Раз есть некие бесовские силы, способные творить такие нечеловеческие дела, заниматься оборотничеством, глушить мёртвым сном собак, то уж, вернее всего, и высший закон — не выдумка! А ведь с него, носящего рясу и крест, спрос будет особый…

— Нет, отпусти ты меня, мил человек, очень прошу! Не надо мне от тебя ничего!

— Тогда просто помоги мне, Евтихий, сын Никиты, потомок самого Геласия! И тогда род твой, предки в час оный, может, и не так строго тебя осудят за трусость! Не так, как ты того пока заслуживаешь! Победи же в себе страх! Ну же, идём?

И дьякон, утерев нос, сказал:

— Думаю, пройдём себе тихо! Вот в тот лаз, а дальше покажу!

— Тихо! — Фока замер. Там, по другую сторону аптеки на главной улице, остановились сани.

— Хозяин, открой! Открой, ну же! — послышались гулкие удары.

— Всё, уходим! — и Зверолов, схватив спутника, повёл в темноту. — И главное — ничего не бойся! Мы теперь с тобой вместе!

Фока не спешил открыть важную тайну — Евтихий приходился ему близким сродником, можно сказать, братом. Поэтому именно вместе они и должны были, как начертано предками, обхитрить и одолеть зло. Он и сам многого не знал. В том числе и того, что братец его окажется таким вот нерасторопным дураком.

— Есть над чем поработать, — прошептал он.

— А, что?

— Давай тихо, Евтиха! Везде ищейки, и круг сужается!..

Глава 11

Шорохи покинутого особняка

В Лихоозёрске загорелось что-то серьёзное, крупное — точно не сарай и даже не жилой дом. На пути Петра мельтешили люди, доносись крики. Кто-то выбежал в одних кальсонах, не понимая, что происходит.

— Отвыкли что ли уже? — подумал крестьянин. В деревне пожары всегда были если не обыденным, то частым явлением, особенно в осеннюю пору, когда молотили рожь и затопляли в овинах. Пожары случались сплошь и рядом, старухи уверяли, что причина их в том, что не смогли умаслить, отблагодарить гуменника — вредного духа, лохматого чёрного обитателя овина. Но всё же в Серебряных Ключах при пожаре народ вёл себя сплочённо, трезво, здесь же как будто все ошалели, и потому бежали в разные стороны в чумном припадке. И даже кидались под копыта Угольку:

— Да, рехнулся городской народец! — Пётр осмотрелся на ходу. Но общая тревога, смута сумели коснуться и его тёмными лапами, поманили за собой. Захотелось свернуть с мостовой в проулок, куда устремился неровный людской поток, и хоть одним глазком посмотреть, что же всё-таки могло столь сильно полыхнуть? Так уж устроен человек — пожар обладает неподвластной и притягательной силой…

Поборов этот нездоровый порыв, Пётр слегка подстегнул Уголька и направил сани к аптеке. Спрыгнув, подбежал к большому окну, которое почему-то оказалось изнутри плотно зашторенным. И он принялся стучать — сначала деликатно, осторожно, но потом всё сильнее. Никто не отзывался, и крестьянин громыхал уже, не стесняясь, нанося удары кулаком в дверь, поминутно дёргая готовую оторваться ручку и выкрикивая призывы открыть. Глухие стоны двери отдавались отчаянной болью в груди.

Что же, так никто и не отзовётся, но почему же? И как теперь быть?

Хотелось уже заорать от бессилия. Там, в родном доме, уже, наверное, едва дышала Ульяна… А, может быть, остекленели усталые глаза её, и Есюшенька заглядывает в них со страхом, по детской наивности не понимая, что случилось… Не то, что золотую монету — всё хозяйство своё Пётр сейчас готов был пустить по миру, только бы ему открыли, дали какое-никакое снадобье, помогли…

А Залман слышал эти удары:

— Как хорошо палят! Вот только наши, нет? — прислушивался он, сидя ошалело на полу. Закрывая глаза, он видел в плывущей, растягивающейся картине движение бесконечных войск. Нет, всё же это они — проклятые турки. Но русская артиллерия заняла выгодную позицию, встречая неприятеля залпами.

— Нет, наши! — повторял аптекарь.

Он подошёл к окну и чуть приоткрыл занавеску, стараясь, чтобы его не заметили враги. Турки облепили, словно мухи, все окрестные высоты, и тоже уверенно подтягивали артиллерию. Ружейный огонь с их стороны был так силён, что не было ни одного уголка в позиции русских войск, где можно было укрыться. Залман отпрянул назад:

— Сейчас нет времени, господин бригадный хирург! — он обернулся, и увидел обер-офицера Корфа, который едва стоял, покачиваясь и держась за прилавок, отделявший приёмную комнату от рецептурной. Его нос был сбит в сторону и кровоточил. Приглядевшись, Залман увидел в потёмках, что вся рецептурная почему-то занята койками, и бегают врачи — измазанные кровью и пятнами гипса.

Аптекарь, шатаясь, двинулся в их сторону, прошёлся между рядов и понял, что помогать некому. Все, как один, мертвы! Солдаты застыли с красной пеной на губах и удивлёнными выражениями на лицах:

— Некого спасать, ваше благородие! — Залман распрямился и, посмотрев на обер-офицера, отшатнулся — у того теперь была вырезана челюсть, но, не чувствуя боли, тот как-то мог и продолжал говорить:

— Турки вошли в город!

Залман прошёл насквозь фигуру Корфа, и помутневший разум отчаянно пытался пробить пелену, справиться с наваждением: не может такого быть, ведь Корф погиб тогда, во время штурма. И он, Залман, тогда не смог его спасти. И челюсть да — вырезали…

Вновь чуть приподняв штору, он увидел горящие сады у моря:

— Как прекрасно же всё-таки они горят! Празднично! Жаль лишь, что праздник совсем не наш, как и победа, — сказал обер-офицер, встав рядом и сжав ладони за спиной.

Аптекарь наблюдал сквозь щель возбуждёнными, с ярко-красными, пульсирующими жилками глазами, как какой-то человек в зимней шубе разворачивает сани. Или нет, пушку?

— Мерзкий турецкий лазутчик, предатель! — сказал Корф. — Нужно устранить его, пока он не успел ничего передать врагу!

— Мой револьвер! — прокряхтел аптекарь. — Это не составит труда!..

* * *

Пётр, устав биться впустую, осел, прижавшись спиной к двери. Ему на миг показалось, что в аптеке всё же есть какое-то движение, да и эта плотная занавеска колыхалась несколько раз… но почему-же никто так и не открыл?

Кулаки ныли, и крестьянин от бессилия сжал их. Куда теперь идти? Он слышал о том, что в городе недавно умер единственный врач, и ему на смену должны были прислать другого. Но у кого узнать?

Уголёк всё больше беспокоился, словно подавал сигналы о надвигающейся опасности. Откуда та могла исходить? Пётр поднялся и развернул сани. Конь сразу же пошёл, он едва успел запрыгнуть на ходу, и они помчались в обратном направлении.

— Мне тоже это всё шибко не нравится, парень! — сказал Пётр, по привычке общаясь с конём. Он всегда был уверен, что тот прекрасно понимает его, просто не может ответить. — Поехали, нечего нам делать в этом аду кромешном…

Пётр вновь пронёсся мимо людской толчеи. Кто-то попытался запрыгнуть к нему на ходу, но крестьянин хлестнул по рукам:

— Вот тебе, ишь, чего удумал, зараза!

Алатырев чуть сбавил ход только после того, как беснующийся в потёмках Лихоозёрск остался позади. В размышлениях, к какой из сельских старух-знахарок лучше обратиться, доехал до перекрёстка. Зимние сумерки окутали бескрайнюю округу, чуть поблёскивала в низине речка, и хотя было тихо, безветренно, холодок забрался под шубу и прошёлся мурашками по спине. Пётр ёжился, глядя на трактир. Как такое могло быть — в заведении вновь, как и прошлой ночью, горел свет! Только теперь рядом не было ни одной подводы, и следов от саней — тоже.