Исправник вытянулся по струнке, широко улыбнулся. По причине некоторой узости ума он даже и не подумал, а откуда бы человеку, недавно прибывшему железной дорогой из самой столицы, знать его имя?

— Рад служить! — отчеканил он.

— Впрочем, не только это весьма малоприятная история привела меня в ваши морозные северные края! Есть и иная — светлая, красивая, можно сказать, романтическая страница в моей скромной жизни, что побудила всё же на время оставить дела и прибыть. Ох, есть одна тонкая, красивая ниточка сердечная, по вине которой я и сорвался, улетел из сырого, промозглого зимнего Петербурга сюда…

Слушать о «делах романтических» у Голенищева не было ни малейшего желания, к тому же нужно было идти в контору и отдавать распоряжения относительно одетого в старомодные тряпки не то преступника, не по вообще — не пойми кого…

«Что за жизнь пошла — и без того неприятностей хоть отбавляй! — думал он. — Одна только эта недавняя гибель извозчика, которого волки на дороге разорвали, чего только стоит».

— Имею я обыкновение отдыхать на южных курортах нашей страны, мне ещё в своё время доктор Гюльденштедт советовал Горячую гору в Пятигорске. Славный парень был этот Иоганн Гюльденштедт, обладал выдающимися нравственными качествами, скажу я вам! Он с таким воодушевлением лечил больных во время эпидемии, что заразился сам, и преставился столь рано, молодым совсем… А ведь я предупреждал его! Ой, простите, о чём я? Ах, да! Побывал я там, значит, минувшим летом, поправил немного пошатнувшееся здоровье на местных целебных водах…

Николай Киприянович ни о каком Гюльденштедте не слыхивал, да и догадаться не мог, что речь шла об эпидемии 1781 года, когда не то что его самого, но и деда его не было на свете. А вот о Горячей горе, конечно же, знал. Сам там не бывал, но прошлым летом отправлял туда дражайшую супругу, чтобы та подлечила желудок, а заодно — дала и ему некоторую свободу отдохнуть, провести времечко в весёлой компании юных девиц.

— Вот там-то и сошлись чудесным образом наши пути с одной прекрасной дамой — Марией Филипповной! — и при этих словах всё зашлось, загорелось внутри у Голенищева. — Вы не представляете, что это за милое, хрупкое, светлое и непорочное существо! Мы провели с ней на водах драгоценные, так памятные мне теперь часы… Это были душеполезные, трогательные беседы, и не только, знаете ли, беседы, но… Мария Филипповна не таила душевной боли, а выплёскивала мне, как только могла, всё о теснотах и невыносимости её беспросветного бытия, говорила про мужа — чёрствого сухаря, блудника и взяточника, — и человек в чёрном скорчил гримасу.

Голенищеву так захотелось ударить этого мерзкого заезжего уродца, а ещё лучше — отвести в участок и отлупить так, что от него останется одна жижа. Он едва сумел выдавить:

— Не имею чести знать, о ком идёт речь. И прошу по возможности уволить меня от ненужных подробностей всей этой вашей «романтической истории».

— Ой, что же это я, простите великодушно, заболтался! Страшный любитель, знаете, поговорить с хорошим человеком, и от этого невинного недостатка порой бываю так докучив! Так, значит, вы говорите, что в той стороне располагается гостиница? Нижайше благодарю за подсказку!

Николай Киприянович, не попрощавшись, развернулся на каблуках и зашагал нервно.

— Каков мерзавец! — повторял он, тяжело дыша.

Его, конечно, надо как-то изловчиться и наказать. Но, раз он давал ссуды этому жалкому отпрыску — выходит, весьма обеспечен, и с такой столичной штучкой бороться в лоб нельзя, их с подковыркой, ловко переламывать надо, умно и по закону.

«Шубу, значит, из лучшего соболя ей вечером подарят! Этому „милому, светлому, непорочному существу“! Дрянь! — стучало в голове. — Ну, что ж, будет ей шубейка! И за младшим Солнцевым-Засекиным надо людей послать! Но уж не сейчас, нет. Отдам распоряжение, чтобы ночью его, голубка, с постели тёпленького взяли, и за решётку! Пусть в участке доспит, если сможет! А уж утром я с него завтра спрошу три шкуры! Ой, как я со всех-то спрошу! Уж по-своему, без этих церемоний!»

Хмель улетучился, а вместе с ним — и прекрасное расположение духа. Когда Голенищев не вошёл, а ворвался разъярённым зверем к себе, все подчинённые рассыпались по углам. Николай Киприянович выкрикивал распоряжения, сбивая предметы на своём молниеносном шагу.

А тем временем винозаводчик Каргапольский почти донёс тучное тело до своего знаменитого предприятия и хотел войти, как перед дверью появилась чёрная фигура. Собираясь пройти мимо с надменным лицом, услышал:

— Не имею чести быть представленным вам, любезный Лавр Семёнович, но не могу удержаться от лестных, и притом самых правдивых слов! Пробовал не раз вашу замечательную рябиновую настойку — прелесть как хороша! Очень важно налить её в рюмочку прозрачного хрусталя — малюсенькую такую, звенящую, — и он показал рукой в чёрной перчатке, как это сделать. — Чуть пригубишь, мгновение, и будто раскусил алую ягодку с большой и сочной грозди! Такую, знаете ли, ягодку, морозом прихваченную, и потому уже отнюдь не горькую, а свежую, с лёгкой кислинкой. Прелесть, восторг!

— Премного благодарен вам за похвалу, — винозаводчик оставался невозмутим, но всё же улыбнулся.

— Да что там, это не только моё скромное мнение, я прибыл из самого Петербурга, где, смею заверить, ценят ваши водки, настойки и вина в самых лучших домах!

Лавр Семёнович при упоминании столицы с уважением посмотрел на незнакомца — человек по всем статьям приличный, хотя и странноватый. Исправник что-то говорил о появлении необычного человека, но ведь речь — он помнил точно, шла о молодом…

— Я как раз прибыл дилижансом в ваш замечательный городок, в том числе и целью найти знакомство и, если будет ваша милость, то и дружбу. Имею дерзновение обсудить с вами, Лавр Семёнович, сделку…

— Что же, тогда идёмте ко мне! — и винозаводчик пропустил гостя первым.

* * *

— Согласитесь, ведь всё-таки неплохой человек наш аптекарь! — сказал Евтихий, когда Залман, получив щедрую оплату за труд, проводил их чёрным ходом на задний двор. Он даже не попрощался. Фока не знал, что за капли принимал этот спокойный, во всём невозмутимый господин, но заметил, как сильно сжались его зрачки, когда тот приступил к плавке серебра. К концу же долгой и кропотливой работы разум Залмана совсем помутился, тот постоянно дёргал кончик носа, говорил что-то о войне и турках, о том, что обо всём знал заранее…

Впрочем, всё это было уже неважно. У Зверолова теперь есть столь необходимая серебряная пуля, а значит, и единственный шанс на точный выстрел. Не хватало только одного, и при этом самого важного: заговора. Его могла прочитать над пулей только ведующая женщина, но где же её отыскать? Оставалось только спросить у этого дуралея в рясе:

— Скажи мне, коли знаешь хоть какой малый толк в местных преданиях, ведь про крота ты слышал! А про бабу Ягу, например, ничего не говорят в народе?

— Про кого?

— Ты не ослышался!

— Мне точно всё это не снится, а?

Фока дёрнул его за рукав, и прижал к себе лицом:

— Ладно, ладно, хватит на сегодня грубостей! — дьяк закашлялся. — Ясное дело, обо всём тут местные сказки имеются, знамо, давно живём. Только не про бабу Ягу, которая в обычных сказках бывает, на метле, с костяной ногой, старая, и вообще. У нас детям рассказывают, что далеко за селом Серебряные Ключи, коль идти непролазным лесом, болотами в полунощные глухие края, то живёт там на полянке… она. И зовут её не баба Яга, а по-другому как-то.

— Вспоминай, это важно!

— Вот уж никогда бы не подумал!

— У нас нет времени!

— Да где там вспомнить-то, я ж не маленький давно!

— Считай, что сейчас от этого зависит твоя жизнь!

Евтихий вздохнул:

— Кажется, Апа-травница её в народе кличут. Да, точно, Апа! Идти к ней надо на полночь.

— На полночь, — задумчиво повторил Фока. То есть, на север всё время. Есть имя и направление, ему этого достаточно, чтобы взять след и довериться чутью. Но вопрос в другом — успеет ли? Пахло гарью, а значит, это рук дел спутников этого зверя в обличии человеческом, а что он тут натворит — только предполагать можно! Главное, впрочем, чтобы тот оставался здесь, когда Зверолов вернётся из чащи.