– Тасс?

– Мытье рук перед едой. Здесь такая традиция.

Когда им подали еду, за столиком воцарилась тишина: слышалось лишь звяканье ложек о металлические тарелки. Пока Клеманс раскладывала салат, Викки исподтишка изучала ее, пытаясь уловить в бабушкином поведении то, что постоянно ускользало и было недоступно для понимания. В гостях у Этты Клеманс в какой-то момент оттаяла, хотя, возможно, Викки выдавала желаемое за действительное. Возможно, она вовсе не нравилась бабушке, и гордые нотки в ее голосе были всего-навсего игрой воображения.

– Ты можешь рассказать о своей матери? Элиза, если не ошибаюсь? – спросила Клеманс, не дав Викки снова заговорить об Иве Сен-Лоране.

– Конечно. – Викки была немного удивлена; хотя, если она ответит на вопросы Клеманс, та, вероятно, ответит и на вопросы внучки. – Мама в свое время жила вместе с двумя сестрами, в их семье всего трое детей, в департаменте Дордонь во Франции. Но мамины сестры, Элен и Флоранс, уже давно уехали из страны. Мама по-прежнему живет во Франции, хотя и не в нашем старом доме, а в шато моего отчима Анри.

Викки изо всех сил старалась, чтобы при упоминании отчима ее голос звучал все так же жизнерадостно. Она решительно не могла понять, что мать нашла в своем чопорном муже Анри. И считала этот брак предательством. Не то чтобы Анри был нехорошим человеком, нет, конечно, однако он не шел ни в какое сравнение с Виктором, родным отцом Викки. И хотя она не знала своего отца, для нее он был героем Сопротивления, и за последние несколько лет незримая связь с покойным отцом и желание узнать о нем как можно больше лишь усилились. Викки безумно хотелось поговорить с матерью, но сирые и убогие заботили Элизу куда больше, нежели родная дочь.

– Звучит впечатляюще, – заметила Клеманс.

– Полагаю, что да. Во время войны мама была во французском Сопротивлении, но, когда бы я ни спросила об этом, категорически отказывается отвечать. Хотя я понимаю, об этом действительно тяжело говорить. – Викки вспомнила, как прошлой зимой буквально одолевала мать просьбами рассказать чуть больше о Викторе. – В прошлое Рождество я буквально умоляла рассказать мне об отце. И когда она отказалась, наговорила ей… ужасных вещей.

– Мы все иногда говорим то, что не думаем. – (Викки с несчастным видом кивнула.) – А она не возражала против твоего приезда ко мне? – поинтересовалась Клеманс.

Викки не сразу нашлась с ответом. Ей не хотелось признаваться, что Элиза даже не подозревает о существовании Клеманс. Викки подумала о своей матери, такой равнодушной к модным тенденциям и такой несгибаемой, вспомнила их последнюю кошмарную ссору и ее холодные глаза – глаза, которые становились прекрасными, когда она улыбалась. Впрочем, в последнее время она крайне редко улыбалась дочери и постоянно жаловалась, что та слишком много времени проводит со своим дедушкой Жаком. А когда Викки, закончив художественный колледж в Лондоне, сообщила, что, вместо того чтобы провести лето в шато Анри, собирается поехать в Марокко, Элиза взорвалась. Она обвинила дочь в эгоизме, а также в наплевательском отношении к материнским усилиям, затраченным на организацию обедов со старыми школьными друзьями и соседями из Сент-Сесиль и окрестностей. Викки понятия не имела об этой затее матери, да и вообще ни о чем ее не просила, и тем не менее та ужасно обиделась.

– На самом деле мы с ней не слишком близки, – пробормотала Викки.

Удивленно посмотрев на внучку, Клеманс неожиданно мягким тоном сказала:

– Она будет за тебя волноваться. Ведь так?

Викки покачала головой, с трудом сдерживая слезы. Она вдруг вспомнила, как играла с дедушкой Жаком в карты. Дедушка всегда выигрывал, но в качестве утешительного приза обычно угощал внучку восхитительным домашним лимонадом, который они пили за выкрашенным синей краской столом в саду его дома в Сент-Сесиль.

– Значит, дедушка Жак когда-то жил в Марокко. Именно здесь вы и познакомились, да? – Викки посмотрела на бабушку, и та едва заметно кивнула. – А когда вы с ним виделись в последний раз?

– С Жаком? Дай-ка подумать. Это было очень давно.

– Но вы ведь поддерживаете с ним связь?

Клеманс передернула плечами и, положив на тарелки еще салата, перевела разговор на политическую ситуацию в Марракеше, описание которой она закончила словами:

– ЦРУ и французские спецслужбы так и рыщут вокруг.

– Шпионят? А зачем?

– Кто его знает? Наверное, чтобы поддержать режим. Выявить диссидентов. Вот потому-то я и прошу: будь осторожна, от греха подальше.

В разговоре наступила длинная пауза.

Когда они закончили есть, Викки грустно вздохнула.

– Надо же, какой тяжелый вздох, – заметила Клеманс.

Покосившись на нее, Викки осторожно спросила:

– И вы потом так и не вышли замуж? – (Клеманс молча покачала головой.) – Ну, пожалуйста, расскажите, как все было. Почему вы не уехали во Францию вместе с мужем и ребенком? Моим отцом. Почему отправили Жака одного?

Клеманс задумчиво посмотрела на небо и только потом перевела взгляд на внучку:

– Я была очень молода и заключила сделку.

– С кем?

– Со своей матерью.

– Ну и?..

Клеманс промолчала. Ее лицо стало непроницаемым. Она посмотрела на часы и отодвинула подушку. Викки поняла, что разговор окончен.

– Извини, но мне пора уходить. Закажи себе какой-нибудь десерт. Или у вас в Англии это называется пудингом? И пусть запишут на мой счет. Сумеешь найти обратную дорогу до риада? – Не дожидаясь ответа, она решительно встала, и Викки осталась сидеть, растерянно хлопая глазами. – А пока до свидания и береги себя. Желаю хорошо провести время в Марракеше. Ну и конечно, ты в любое время можешь приехать ко мне в касбу. Ахмед регулярно наведывается в Марракеш и всегда заглядывает к Этте. Она будет в курсе и, что самое важное, присмотрит за тобой.

Викки ошарашенно смотрела вслед Клеманс и, чувствуя, как от обиды внутренности завязываются узлом, с силой вдавила кулак в живот. В Марокко у нее еще не было спазмов в животе на нервной почве, и она наивно считала, что справилась с проблемой. После отъезда из дома в Лондон она не раз обращалась к врачам по поводу пониженного настроения, и ей поставили диагноз «депрессия». Она научилась сдерживать свои эмоции, а иначе как объяснить ощущение зияющей пустоты внутри? В детстве она жаждала материнской ласки, на которую Элиза была крайне скупа. Викки знала, что мать ее любит, но при этом категорически не выносит того, что считает эмоциональной индульгенцией, и в результате у Викки в подростковом возрасте усилился синдром недолюбленности. Однако, когда ей было пятнадцать-семнадцать лет, отражение в зеркале никак не выдавало засевшего в груди отчаяния, и мать его тоже не замечала или не хотела замечать. А ее муж Анри, такой обходительный, любящий и, как отчим, никогда не преступающий границы дозволенного, всегда говорил: «Не волнуйся. Это чисто возрастное. Она это перерастет».

Встреча с новоявленной бабушкой должна была помочь Викки заполнить пустоту в душе и компенсировать как отсутствие в ее жизни отца, так и отстраненность матери. Однако сейчас девушка начинала постепенно осознавать, что ей, похоже, не суждено насладиться чувством принадлежности, которого она ждала от знакомства с Клеманс. Глядя на старую площадь перед кафе и думая о бабушке, Викки внезапно поняла, что прошлое ревностно хранит свои секреты и отнюдь не торопится ими делиться.

Трусиха, – пробормотала Клеманс. – Трусиха.

Перед глазами по-прежнему стояло разочарованное лицо внучки. Неужели ей, Клеманс, так трудно было найти для девочки нужные слова? Неужели так трудно было выразить свою радость по поводу счастливой возможности познакомиться с внучкой?! Внезапный прилив зарождающейся нежности стал для Клеманс неожиданностью, но, боясь потревожить лежащие между ней и Викки толстые слои темного прошлого, она просто трусливо сбежала. Правда состояла в том, что Клеманс сообщила Жаку свое новое имя и название касбы. И ничего более. Они не поддерживали отношений.