На секунду она закрыла глаза, молясь, чтобы у Викки хватило здравого смысла соблюдать осторожность. Не стоило, конечно, пугать бедную девочку до полусмерти, тем не менее следовало напомнить ей о необходимости придерживаться правил безопасности. Что для молоденькой девушки будет непросто. В девочке была жажда жизни, и она хотела получить ответы на вопросы, которые даже толком не могла сформулировать. Осторожность явно не входит в число ее приоритетов.

Между тем Клеманс понятия не имела, как приспособиться к столь колоссальным изменениям в жизни. Внучка. Моя плоть и кровь. Учитывая, что Клеманс совсем не знала своего сына Виктора, появление внучки казалось просто невероятным. Клеманс была и не была матерью. И как, собственно, объяснить, какие чувства порождает подобная двойственность?! Но разве в этом причина того, что она разрешила внучке приехать в Марокко?

Клеманс огляделась в поисках Ахмеда и, обнаружив его, поспешно покинула Джемаа-эль-Фна, чтобы наконец обрести покой в стенах родного дома. Она категорически не желала задерживаться в городе и, пока они шли к джипу, лишь коротко кивала при встрече с редкими знакомыми. Эти люди считали ее спокойной, несентиментальной, уравновешенной, но даже по прошествии стольких лет практически ничего о ней не знали. Здесь невозможно было сохранять анонимность, но, по крайней мере, Клеманс могла избегать фамильярности, что она с успехом и делала. В этих краях слухи распространялись быстро, так что нужно было держать ухо востро.

Пока Ахмед вел джип в гору по ухабистой дороге к Имлилю, откуда уже можно было рассмотреть очертания касбы, Клеманс вспоминала их старое фамильное поместье, где в детстве играла с Жаком, дедушкой Викки. Громкий свист или аромат яблок мгновенно возвращали ее к Жаку, с его оттопыренными ушами, озорными карими глазами, тощими мальчишескими ногами и с залихватским свистом, хуже которого она в жизни не слышала. Клеманс любила вспоминать те жаркие волшебные дни, по-прежнему припорошенные звездной пылью даже спустя столько лет.

Ее детская дружба с сыном папиного шофера Жаком, наполовину французом и наполовину марокканцем, хранилась в строжайшем секрете. Клеманс происходила из семьи высокопоставленных правительственных служащих и землевладельцев. И они, и другие французские поселенцы, так же как и их сторонники во Франции, пытались на корню пресечь любые шаги в направлении независимости Марокко и считали марокканцев, цитируя слова отца Клеманс, «грязными невежественными туземцами». Если бы отец обнаружил, что дочь водит дружбу с полукровкой, то немедленно положил бы этому конец и Клеманс снова стала бы такой же одинокой, какой была до знакомства с Жаком. И хотя Викки теперь знала, что Клеманс с Жаком познакомились в Марокко, Жак наверняка не рассказал внучке всю историю целиком.

Когда Клеманс была ребенком, ее воспитанием занималась гувернантка мадемуазель Ламори, довольно ленивая особа, любившая подремать в полуденную жару. И тогда Клеманс выбиралась наружу и, переждав для безопасности какое-то время в розарии, бежала через яблоневые сады, а затем мимо апельсиновых рощ туда, где ее поджидал Жак. Обычно он ждал подругу в небольшой пещере, которую с помощью ветвей мимозы и пальмовых листьев они превратили в тенистое убежище. Клеманс и Жак – им тогда было по восемь-девять лет, оба единственные дети в семье – клялись друг другу в верности и представляли, что они брат и сестра, потому что именно этого хотели больше всего на свете.

– О, Жак, Жак, прости меня! – едва слышно прошептала Клеманс.

Она положила руку на сердце, позволив воспоминаниям о Жаке улечься. Тем не менее совсем другие моменты прошлого продолжали настойчиво всплывать в памяти, да и полученные накануне фотографии не могли не тревожить. Возможно, вам захочется это иметь. Зачем? И что Патрис делал на полпути к горной вершине, где нашел Мадлен? Было ли это простым совпадением? Клеманс сомневалась. Не сумев выкинуть из головы фото сгоревшего кабинета отца, она закрыла глаза, чтобы отключить мысленный образ. Ее секреты умрут вместе с ней.

Вернувшись в касбу, Клеманс в сопровождении собак прошла на кухню, где Надия вручила ей поднос с едой. Оттуда Клеманс направилась во флигель. Поднос пришлось поставить на мозаичный столик у входа, поскольку невозможно было открыть дверь с подносом в руках и при этом проследить за тем, чтобы Мадлен не выскользнула во двор.

Босероны, сопя и фыркая, крутились у Клеманс под ногами. Погладив обоих о голове, она дала им команду сторожить снаружи. Они сели, глядя на хозяйку влюбленными глазами.

– Маман! – позвала она, уповая на то, что ей удастся справиться с матерью так же легко, как и со своими дорогими мальчиками.

Мать не отозвалась.

Поставив поднос, Клеманс прошла в спальню. Мадлен сидела в кресле, перебирая костлявыми пальцами край ночной рубашки. Невозможно было без боли смотреть на эту старую женщину, которая жила, точно призрак, в доме, где всегда чувствовала себя чужой. Клеманс знала, что мать непременно нахмурится, взгляд ее будет метаться по комнате, будто в поисках чего-то знакомого, чего-то такого, что она страстно искала, но не могла найти, и все это под монотонные завывания: «Я хочу домой. Я хочу домой. Я хочу домой». Но, как подозревала Клеманс, дом, куда Мадлен так стремилась попасть, вовсе не был каким-то конкретным местом. Этот дом был ее собственным «я». Той Мадлен, какой она когда-то была. Или личностью, которой она, возможно, когда-то была или могла бы стать, но не судьба. Поди догадайся…

– Я тебя знаю? – спросила Мадлен тонким пронзительным голосом.

Клеманс вздохнула:

– Я твоя дочь. Ты что, забыла?

– Не лги мне. Ты не она. Моя дочь убежала. – Мадлен принялась всхлипывать, раскачиваться туда-сюда, стучать себя по голове и причитать: – Летучие мыши! Летучие мыши!

Клеманс гладила мать по спине, чувствуя под тонкой тканью ночной рубашки костлявый позвоночник и жуткие шрамы. Когда Мадлен, вдоволь наплакавшись, посмотрела на дочь с улыбкой, та промокнула материнские слезы фланелевой тряпочкой и открыла книгу о растениях. Мадлен любила растения. Ей нравилось трогать трясущимися пальцами картинки с розами и дельфиниумами.

Мадлен осторожно прикасалась к страницам книги, словно те были стеклянными. А потом подняла голову и сказала:

– Адель, моя дорогая девочка! Тебе следовало предупредить меня о своем приходе. Я бы приготовила для тебя гостевую спальню.

– Клеманс, маман. Ты разве не помнишь? – Клеманс проглотила ком в горле, стараясь сдержать рыдания; эти короткие моменты узнавания буквально надрывали ей душу, но она улыбнулась матери, незаметно смахнув слезы. – Не волнуйся, маман. Я уже приготовила гостевую комнату.

В восемь вечера Джимми уже ждал Викки у входной двери ее дома, и они пошли в сторону площади. Викки была слегка разочарована, не увидев его друга Тома, но промолчала. На площади она сразу попала в липкие жаркие объятия марокканского вечера, с его лихорадочной атмосферой. Воздух звенел от отрывистой барабанной дроби, пронзительных звуков цимбал, завывания тростниковых дудочек. Юноши с раскрашенными лицами исполняли откровенные танцы под стук кастаньет.

На площади стоял аромат мяса, корицы и гвоздики. За длинными общими столами, уставленными мисками с бараниной, кускусом и овощами, сидели компании людей. Едва касаясь ногами земли, Викки прошла мимо сказителей в окружении толп зачарованных слушателей, мимо сидевших на корточках торговок плоскими круглыми хлебами, мимо красочно одетых акробатов, строивших невероятные башни из человеческих тел.

Наконец Джимми с Викки прошли по освещенной фонарями атмосферной извилистой улочке и оказались даже не в баре, а в задней комнате чьего-то дома, где собралась группа молодежи. Молодые люди пили пиво и вели жаркие споры. Прислушиваясь к их взволнованным, искренним голосам, Викки внезапно почувствовала себя страшно одинокой. Она явно была здесь лишней.