– Ты только не расстраивайся слишком сильно. Она теперь… Увидишь.

Я ускоряю шаг при виде бабушкиной пятиэтажки, но мама крепко держит меня под руку, будто пытаясь хотя бы на минутку задержать в привычном мире, защитить от страшного знания, с которым сама живёт последние два года. Я послушно сбавляю скорость. В конце концов, мне и самой хочется погружаться в мир своего детства неспешно, по миллиметру сбрасывать усталую двадцатипятилетнюю оболочку и выпускать на волю девочку, которая когда-то знала уголки этого двора наизусть.

Мы неторопливо проходим мимо старых яблонь, чьи ветки наверняка помнят прикосновения моих содранных об кору ладоней, мимо покосившихся турников, которые когда-то казались невероятно высокими, а теперь, пожалуй, едва достанут мне до подбородка. Сворачиваем на асфальтовую дорожку и подходим к непривычно пустым скамейкам у подъезда.

– Надя! – доносится из-за спины.

В нашу сторону неторопливо движется соседка с первого этажа, закутанная в шерстяную шаль не по погоде.

– Добрый день, Ира, – улыбается мама.

– Добрый-добрый! Как Сашка выросла! Всё в Москве?

– Да вот, работает, – мама реагирует немедленно, как и всегда, не давая мне и шанса раскрыть рот. Ничего не меняется. Вроде мелочь, но если умножить её на двадцать с лишним лет… Я привычно ощутила себя упаковкой, которой положено оставаться герметично закрытой, чтобы ни единая частичка «враждебной» среды не смела проникнуть внутрь. Даже частичка чужого внимания.

– Приехала в отпуск, – добавляю я, стараясь не закипать. Слово отвоёвано, целостность упаковки нарушена, живём.

– Молодец, – одобрительно кивает Ира. – Надюш, как там Валя?

– Потихоньку. Не выходит уже совсем.

Ира грустнеет. Её взгляд устремляется куда-то мимо нас, то ли в тенистый палисадник, то ли в переплетения винограда над скамейками.

– Как жалко. Почти все уже по домам сидят. Лида не ходит. Маринку дети к себе забрали. Аза умерла прошлым летом. Эх…

– Да, – кивает мама. – Раньше здесь всегда кто-то сидел.

Я тоже киваю, уплывая в воспоминания: вот я бегу с четвёртого этажа вниз, отбивая по перилам известный только мне ритм, выскакиваю из подъездной прохлады в душные объятия лета, кричу писклявое «Здра-а-асте!» собравшимся на скамейке старушкам. Одна из них сейчас передо мной – похожая на маленького добродушного призрака с глазами, полными тоски, будто она уже мысленно стояла в той же очереди, где и Лида, Маринка, Аза…

– Ладно, вы идите, а я ещё погуляю. Вале привет!

Мы прощаемся и заходим в подъезд, от пола до потолка выкрашенный непривычно голубой краской. Это немного возвращает в реальность. Если бы стены были, как раньше, синими, я бы точно потеряла ощущение времени. В замызганных краской стёклах мелькает моё выкрашенное в блонд каре, круги под глазами, оставшиеся на память от последнего рабочего проекта, и выступающие скулы – я опять нечаянно потеряла пару кило, за что уже получила вердикт от мамы: «кожа да кости».

Преодолев четыре этажа и почти не запыхавшись, я привычно заношу кулак над светло-коричневой дверью. Как же, оказывается, низко был глазок всё это время…

– Нет, Саш, – мама копается в сумке и достаёт связку ключей. – Теперь сами.

Один оборот, два, три… Дверь открывается.

Но встречать нас больше никто не выходит.

Бабушка сидит в кресле и отсутствующим взглядом смотрит в телевизор, не реагируя на наше присутствие.

– Мам! Ма-а-ам!

Мама проходит в комнату и становится между бабушкой и телевизором.

– Посмотри, кто приехал.

Я встаю рядом, и отсутствующее лицо бабушки расцветает в улыбке.

– Сашенька, ласточка!

Она слабо пытается встать, и мы с мамой подхватываем её под руки, чтобы помочь. А потом я очень долго обнимаю её – такую маленькую, потерянную, забывшую, как обнимать в ответ, и всё же – самую любимую.

– Она даже Мишу с Артёмом уже не помнит, – говорит мама, накрывая на стол. – Показываю ей фотки, говорю: «Это твой сын и внук, узнаёшь?». А она спрашивает: «Какой сын?».

– Они так и не надумали приехать?

Мама отмахивается.

– То в конце месяца собирались, то в октябре уже. Сами определиться не могут.

Я вздыхаю и отворачиваюсь к бабушке. Дядю и двоюродного брата я помнила не в самых подробных чертах: кажется, в последний раз мы виделись года три назад. Они приезжали осенью, как и я – чтобы отметить дни рождения мамы и бабушки. Если с дядь Мишей можно было поговорить и посмеяться, то Артём почти всегда молчал и залипал в телефон. Поэтому о брате я знала приблизительно ничего.

Я держу тонкие сухие пальцы и смотрю в серо-зелёные глаза. Если не знать, что происходит на самом деле, то можно подумать, что бабушка боится пропустить что-то важное по телевизору. Она не реагирует на попытки заговорить с ней, но крепко сжимает мои руки в ответ. Возможно, ей кажется, что я никогда не уезжала, что всегда сидела рядом и что-то рассказывала. Иногда бабушка выныривает в реальность, смотрит на меня, говорит: «Хорошая моя девочка», а затем возвращает взгляд в экран и снова прячется за рассеянной улыбкой. Я не сдаюсь. Упрямо сижу рядом, не отпускаю руки и рассказываю обо всём на свете.

Кроме одного. Того, что я сама ещё не поняла и не переварила, хотя честно пыталась последнюю неделю.

Того, что мои отношения длиной в два года закончились.

Впрочем, сейчас это не имело уже никакого значения.

Про болезнь бабушки я знала давно. Пару лет назад она начала путать имена и рассказывать одно и то же по несколько раз, но мы не придали этому значения. Наверное, тогда и запустился обратный отсчёт.

Сначала её память стиралась медленно, почти незаметно. Она стала реже звонить, чаще молчать или говорить невпопад, начала покупать ненужные продукты в супермаркетах, путалась в привычных маршрутах, теряла вещи. Мама водила её к врачам, но те лишь сочувственно разводили руками: начались необратимые изменения, Альцгеймер не лечится, можете попить вот это и это, но… Готовьтесь морально, в общем, вы же понимаете.

Понимать мы отказывались. Мама исправно покупала все лекарства, что советовали врачи, сажала бабушку за книги и обсуждала с ней прочитанное, приносила ворохи газет с кроссвордами, заставляла рисовать циферблат и вести дневник. Я звонила каждый день и просила бабушку рассказать о её делах, пусть и дел как таковых не было. Воспоминания о прошлом и пересказы просмотренных передач меня вполне устраивали.

Но врачи оказались правы. Болезнь набирала обороты, поднималась всё выше, как вышедшая из берегов вода. Мутная, холодная, колючая.

Полгода назад пришлось забрать у бабушки ключи от квартиры и отключить газ.

За три дня до моего приезда она забыла, как есть.

«Она каждый день что-то забывает. Так страшно: никогда не знаешь, что она забудет завтра. Но… Я каждый день показывала ей твоё фото и говорила: «Знаешь, кто к нам скоро приедет?». А она улыбалась и отвечала: «Сашенька». Как будто болезнь отступала, представляешь?».

Больше всего на свете мне хотелось развернуться и побежать обратно: через зал ожидания, зону проверки багажа, через весь старенький провинциальный аэропорт, надеясь, что родители ещё не успели сесть в машину. Запрыгнуть с ними и поехать обратно домой, чтобы снова держать слабые руки, которые иногда становились чересчур сильными и сжимали меня так, будто я последнее, что осталось в мире. Рассказывать глупости, как когда-то в детстве. Пусть сейчас мои слова не долетают до адресата, но почему-то я верю, что надо говорить как можно больше, чтобы хотя бы часть слов просочилась сквозь неведомый заслон, за который уходит бабушка.