В давние времена на месте нынешней плотины был просто мост через Ворю, а плотина, будто бы даже с мельницей, была выше по течению метров на триста. Там с усадебной стороны, на уровне «Избушки на курьих ножках» под горой, на берегу еще таился в кустах покосившийся дряхлый домишко, а из воды торчали полусгнившие сваи.
Иногда от плотины до дома Парамоновых я добирался через участок художника Бориса Александровича Зенкевича. Нижняя калитка его владения находилась на взгорье в полусотне метрах от плотины. Дальше тропа вела через яблоневый сад, выращенный хозяином дома. Я уже знал названия сортов яблок, вызревающих на повзрослевших черенках, собственноручно привитых Борисом Александровичем на то или другое материнское дерево. Он охотно рассказывал мне про загадочные таинства природы. Про весеннюю прививку черенков, про полевые цветы, про живность, обитающую в округе. От него я узнал, что барсуки давно переселились из известных мне нор в новые норы выше по оврагу.
Основоположники посёлка в своём большинстве были люди изначально интеллигентные, широко образованные, родившиеся еще в конце XIX века. Я помню Бориса Александровича в мягком потёртом кресле у огромного письменного стола, заваленного книгами, с каким-нибудь французским фолиантом в руках. На стенах мастерской были приколоты несколько его изящных карандашных рисунков и репродукции работ великих мастеров прошлого. Честно говоря, я никогда не видел его рисующим. На трудную в те военные годы жизнь, как я понимал, зарабатывала жена Татьяна Борисовна – надомница, набивая с утра до вечера на ткани через трафарет различные узоры.
Со временем я был принят в поселковую компанию сверстников. Дети основоположников коллектива художников были постарше и относились к нам десятилетним как бы свысока. Моими друзьями по абрамцевскому детству стали в основном дети сторожей – помощников по выживанию семей художников-основателей. Поселок жил во многом натуральным хозяйством. Держали скотину, птицу, имели огороды. Всем этим среди прочего и занимались, как правило, так называемые сторожа. У поселка в те трудные времена было даже свое стадо коров с юным пастухом.
Самым близким моим другом стал приемный сын художника Павла Радимова – Коля. К нашей компании примыкал ещё сын директора абрамцевского дома отдыха – Лёва. Его отец, доктор Владимир Петрович Успенский, был членом кооператива художников и имел дом в посёлке. Лёва был немного старше нас и служил неким мостиком, соединявшим в дальнейшем нашу юную компанию с предыдущим поколением.
Перед воротами участка Радимовых – а там, кроме дома самого Павла Александровича, были дома его старшего сына и двух дочерей – располагалась в те далекие сороковые большая поляна. Как утверждали старожилы, она возникла именно из-за многочисленности домов и сараев радимовской семьи, строительство которых требовало деловую древесину. А она – деловая, бесхозная – росла тут, прямо за забором. Вот на этой рукотворной просторной поляне мы собирались для детских игр, главной среди них был, естественно, футбол.
Из авантюрных похождений запомнились посещения кинопросмотров, которые устраивались по вечерам в армейском госпитале. С самого начала войны в абрамцевском доме отдыха и на территории усадьбы был развернут госпиталь. Раненых размещали в комнатах дома отдыха и в подсобных усадебных помещениях. Операционные находились в двухэтажном кирпичном здании, расположенном напротив исторического усадебного дома. В васнецовской церкви был склад медицинского оборудования.
По вечерам, с наступлением темноты, в помещении столовой для раненых устраивались просмотры кинофильмов. Разумеется, посторонним вход на территорию госпиталя был категорически воспрещен. Наша задача состояла в том, чтобы незаметно прокрасться к столовой и затаиться до начала сеанса. В душные летние вечера окна приземистого одноэтажного здания были открыты. Гас свет в зале. Начинался фильм. Дальнее от входа окно в столовую предстояло тихо преодолеть. Пробравшись, мы попадали в узкое пространство за экраном, который представлял собой огромное полотно, сшитое вероятно из простыней. В нашем понимании мы совершали некий подвиг, подобный подвигам советских разведчиков из военных кинофильмов, которые, рискуя жизнью, проникали в самые охраняемые секретные объекты. Довольные собой, мы смотрели фильм на просвет.
Незадолго до конца сеанса наша юная компания должна была выбраться через окно обратно в парк и, крадучись, кустами осторожно отступить к реке.
Фильмов не помню. Самыми незабываемыми яркими воспоминаниями от этих набегов остались призрачные словно нереальные, ночные видения. Холодный лунный свет находил в темноте липовых аллей некие белые скульптурные композиции. Нет, это не были привычные для того времени дискоболы или девушки спортсменки. В этих страшноватых многофигурных композициях была остановлена жуткая правда войны. Группы калек в белом нижнем белье, в длинных рубахах и кальсонах, перебинтованные и загипсованные с костылями и палками в полном безмолвии ловили живительную прохладу мирной абрамцевской летней ночи.
Весна сорок четвёртого года. Война окончательно повернула на запад. Посёлок художников начал оживать. Возобновилось строительство новых домов, заложенных ещё в предвоенные годы. Достраивал дачу художник Виктор Семёнович Иванов, который вместе с моим отцом сотрудничал в издательстве «Искусство» в работе по созданию военно-политических плакатов. Да и отец присмотрел бесхозный сруб, числящийся на балансе посёлка художников. В тылу будущего нашего дома был дом скульптора Сосланбека Дафаевича Тавасиева, слева – участок Павла Александровича Радимова, справа – Ильи Ивановича Машкова.
Машкова я не помню. Он умер годом раньше, но я слышал о нём от своего друга Коли. Будто бы Илья Иванович был большим гурманом, любителем жареной лягушатины. Для этого годились не обычные бурые лягушки, а особые зелёные, которые водились по берегам самого большого из трёх абрамцевских прудов, расположенного в поле уже за пределами усадебного парка. Как рассказывал Коля, он был главным поставщиком этого изысканного блюда к столу Ильи Ивановича и его супруги Марии Ивановны.
Забегая вперед на несколько лет, вспоминаю первую незабываемую встречу с Марией Ивановной. Я тогда был увлечен рыбалкой и имел небольшую старенькую сеть трехстенку, выкупленную у местного неудачливого рыбака-пьяницы. И вот однажды я расставил эту рыболовную снасть, оградив ею живописную заводь на излучине Бори. Вышел на берег, чтобы ботаньем загнать рыбу в сеть, и не заметил, как к воде подошла незнакомая крупная женщина, разделась донага и шумно бросилась в ледяную воду прямо в объятья расставленной сети, но, не доплыв до нее, побултыхавшись, повернула обратно. Женщина вышла на берег и, не обращая внимания на меня оторопевшего, оделась и ушла.
К счастью, купальщица в сети не попалась. Это была Мария Ивановна Машкова. Рыбу она напугала основательно, отчего и улов был обильным.
Тогда же, в первые послевоенные годы, мне довелось познакомиться и с другим нашим соседом Сосланбеком Дафаивичем Тавасиевым. Это был коренастый, крепкого сложения горбоносый горец-осетин в неизменном берете на голове и с орденом Красной звезды на груди. Он потрясал нас детей тем, что купался в холодной ключевой Воре с ранней весны вплоть до первого снега. Был неизменно благожелателен и приветлив.
В те далёкие сороковые Тавасиев работал над проектом памятника национальному герою башкирского народа Салавату Юлаеву. Однажды он пригласил отца к себе в Ахтырку, где трудился над рабочей моделью памятника.
Я уже вспоминал прежде о незабываемом купании отца в Ахтырском пруду. Добирались мы тогда из Абрамцева до Ахтырки по правому берегу Вори. Полем вдоль усадебного парка мимо старой риги, в которой, как вспоминал Николай Адрианович Прахов, дети Мамонтовых вместе с ним и другими сверстниками выкапывали в сене «волчьи ямы» на предполагаемом пути ненавистного гувернера-надсмотрщика дерптского студента Ешэ. Дальше мы шли через деревню Быково и мимо деревни Жучки.
