– Нечего попусту глаза пялить, девиц смущать, опосля налюбуетесь. Марина Ермолаевна теперь наравне с нами полноправной хозяйкой в доме будет. Прошу любить и жаловать.

– Да мы ничо, мы со всем нашим сочувствием, – вяло отбрехался за всех плотник Лукьян, приехавший с мануфактуры за новыми лекалами. – Мы ж понимаем, – он сдёрнул шапку и понурил голову в знак скорби по Маришкиному отцу.

– Ну, то-то, – подобрел Иван Егорович и пояснил: – Я страсть не люблю, когда люди до чужого горя охочи.

– Своего хватает, – выкрикнула вслед хозяину прачка Сидориха, дождавшись, когда он скроется в доме. Она вызывающе поставила руки в боки и уставилась на только что подошедшую швейку Проклу, переспросив: – Али не так?

Вместо ответа Прокла оценивающе повела глазами на крепкий дом Весниных, украшенный резными ставнями, и задумчиво кивнула, перемалывая в уме что-то своё:

– Твоя правда, бабонька, горе у всех своё.

Однажды, перед самым Рождеством, семилетняя Аня нашла на крыльце замёрзшую синичку. Птичка лежала на спинке, судорожно поджав под себя лапки, похожие на сухие прутики, и была холодна, как обледеневшие ступени, на которые она упала.

Размазывая по лицу слёзы, потрясённая Аня бурей ворвалась в дом, закружив вокруг матери:

– Мамушка! На улице птичка умерла.

Мать отложила шитьё, накинула шаль и вышла с Аней на крыльцо:

– Показывай, что за беда?

– Вот, – дрожащий пальчик Ани указал на крошечное бездыханное тельце.

Матушка нагнулась, взяла птаху в ладони и улыбнулась дочери:

– Если мы положим синичку в тепло, то она отогреется и оживёт, а весной ты выпустишь её.

Та замёрзшая синичка всё время приходила Ане на ум, когда она смотрела на Маришку Воронову. Медленно, очень медленно, согретая любовью в доме Весниных, её подруга приходила в себя. О смерти Маришиного отца девушки не разговаривали: Аня не хотела лишний раз бередить свежую рану подруги, тем более что Марина начинала плакать от одного только слова «папа».

Первую неделю в доме Весниных Мариша безучастно сидела возле окна в отведённой ей светёлке и на вопросы отвечала только «да» и «нет», немного оттаивая лишь после заутрени, на которую девушки ходили каждый день помолиться за душу новопреставленного Ермолая Поликарповича.

Кладя перед иконами поясные поклоны, Аня видела, как ненадолго расцветает Маришино лицо, умиротворённое словом Божиим. Помогла справиться с потерей и беседа с отцом Александром. На третий день по приезде он подал Ане с подругой знак подойти. Проведя пальцами по смоляной бороде, чуть укоризненно поглядел на Маришу и спросил напрямик:

– Значит, ты и есть сирота убиенного купца Воронова?

Вопреки Аниным ожиданиям, Мариша не расплакалась, а серьёзно, как на уроке Закона Божиего, ответила:

– Истинно так, батюшка.

– Отец Игнатий Брянчанинов учит нас, что смерть – великое Таинство, – сказал отец Александр, положив на Маришину голову красивую белую руку. – Она – рождение человека из земной временной жизни в вечность. Ты, небось, слышала колокольный перебор по усопшему? Помнишь, как он идёт?

Мариша кивнула:

– Помню, батюшка, от самого малого колокола к большому.

– То-то, девица! Знай, что и душа покойного поднимается вверх по небесной лестнице от малой, земной, суеты в большое Царствие Небесное. А ты своим плачем да криком этой душе покоя не даёшь, заставляя её всё время кровью истекать да на тебя оглядываться. Светлую память надо творить ушедшим и в молитве почаще поминать, а не слёзы лить попусту.

Пока Мариша обдумывала сказанное, настоятель наклонился к Ане и, сменяя тон на отеческий, тихо шепнул ей на ухо:

– Ты бы, Анечка, гуляла с Мариночкой побольше да заняла её каким-нибудь делом. Сходите в Никольский конец, навестите будущих школьников, поболтайте о пустяках. Ну, не мне тебя учить, ты барышня сообразительная.

Совет отца Александра Аня выполнила скрупулёзно: в тот же день, накупив в лавке купца Варфоломеева полные корзины медовых баранок, девушки отправились на другой конец Ельска.

В последние несколько дней месяца установилась жаркая погода. Редкие облака на ярко-голубом небе выглядели мазками белил, небрежно нанесённых на полотно неловкой рукой подмастерья. Они не приносили желанной тени, заставляя всё живое прятаться в спасительную прохладу раскидистых кустов бузины и сирени, густо растущих вдоль узких улочек. В ярких солнечных лучах крыши домов, крытых дранкой, отсвечивали серебром, будто дворцы из детской сказки. Прохлада подымалась лишь от реки, одинаково журчавшей и в жару, и в холод.

Обняв Маришку за талию, Аня остановилась на мосту через Урсту, с наслаждением вдыхая речную пыль, наполненную свежестью и влагой. Глухо застёгнутое платье давило на плечи, словно броня средневекового рыцаря. С завистью Аня смотрела на резвящихся у берега ребятишек – мальчишки отдельно, девочки отдельно.

Пареньки, скинув рубашки, саженьками плавали наперегонки, задорно поглядывая на робких подружек, которые, сбившись стайкой, осторожно бродили по мелководью, приподняв до колен лёгкие сарафанчики.

Представив, как речной песок нежно щекочет ноги купающихся, Ане тоже захотелось разуться и окунуть ступни в воду. В детстве они с нянюшкой часто ходили сюда отдыхать.

Анисья обыкновенно устраивалась на плоском валуне, горячем, как сковородка, а Аня бегала по реке, счастливая и беспечная. Как-то раз, тихонько улизнув от задремавшей Анисьи, Аня нашла маленькую запруду, сооружённую мальчишками из ближней деревни. Вода в ней почти высохла, и в донном иле барахтался огромный карась, задыхающийся на воздухе. Тяжело хватая ртом воздух, он косил на Аню остекленевшим глазом и раздувал жабры, безмолвно взывая о помощи, но, когда Аня попыталась его поймать, чтобы выпустить в реку, карась ловко извернулся.

– Иди, иди сюда, глупый, – приговаривала она, безуспешно ловя юркую рыбу.

После долгих попыток спасти карася она приняла единственно верное решение и, решительно скинув сарафан, без колебаний поймала рыбину в мокрый подол.

Ох, и досталось же ей тогда от Анисьи! А мамушка не ругала, а напротив, смотрела на дочь с молчаливым одобрением. С тех пор прошло всего каких-нибудь десять лет, а кажется, что те события происходили в другом мире, наполненном светом материнского тепла и детской беспечностью. Пока девушки стояли на мосту, солнце вошло в зенит, заставляя Аню то и дело вытирать выступающий на лбу пот.

– Неужели тебе не жарко? – поинтересовалась она, глядя на бледное лицо подруги, сухое и чистое.

– Нет.

Мариша подняла голову, прищурившись от бившего в глаза солнца, и показала рукой на стремительных ласточек, мелькавших у самой воды:

– Смотри, как низко летают. Быть грозе. Счастливые птахи. Свободны, беззаботны…

Она взглянула в глаза подруге и увидела на Маришиных губах слабую улыбку.

– Скажи, Аннушка, ты хотела бы стать ласточкой?

– Ласточкой? – Ане вспомнился низкий мужской голос, с придыханием произнёсший «ласточка моя», и она ощутила, что её и без того пунцовые щёки стали ещё краснее.

Хлопоты, связанные с приездом подруги, почти вытеснили из души думы об Алексее, последнее время часто приходившие на ум. Если бы у Ани спросили о её чувствах к Свешникову, она затруднилась бы с ответом, но одно знала наверняка: он был тем человеком, которого она желала бы иметь в друзьях. Перебирая в памяти их последнюю встречу в саду и его признание в любви, Аня то заливалась румянцем стыда, то мечтательно улыбалась, но тут же себя сурово одёргивала: негоже молодому человеку столь дерзко поступать со своей избранницей. Полюбил девицу – приди к её отцу чин-чином, поклонись долу да попроси руки по всей форме. А ночью по садам суженую подкарауливать дурно и непорядочно. Увидит случайный прохожий – греха не оберёшься и честное девичье имя замараешь. Нянюшка сказывала, что в деревнях старики и по сию пору держат строгие порядки, чтоб молодёжь не баловала: проводил парень девушку до дому три раза – женись.