Время шло к полудню, и набравшее силу солнце старалось вовсю, без разбору окатывая золотыми потоками и новенькие особнячки почётных граждан, и скособоченные избы рабочего люда, затёртые в боковых переулочках.
Город утопал в яркой зелени, вступающей в пору цветения. Возле трёхэтажного особняка купчихи Черногузовой взор услаждали кусты цветущего жасмина – гордости хозяйки дома, а скромный дом отставного полковника Мишина украшали кусты сирени такой красоты, что всякий прохожий норовил протянуть руку и коснуться пальцем тугих кистей с крупными рубиновыми соцветиями.
– Говорят, Черногузиха чуть не на коленях у господина Мишина эти кусты выпрашивала, – посплетничала Ане Анисья, недолюбливавшая чванливую вдовицу купца первой гильдии.
Сдержанно кивнув, Аня прибавила шаг.
Сегодня она чувствовала себя неуютно, спиной ощущая заинтересованные взгляды жителей и их нарочито громкий шепоток касательно своей особы. Небольшой городок – что одна семья: ни уехать без пригляда, ни приехать.
Особенно усердствовали женщины. Уж, как только её не обсудили! Аня услышала и то, что она слишком костлява, и то, что очень уж толста. Сходились зеваки лишь в одном – коса у купеческой дочки хороша, ни прибавить, ни убавить.
– Вы, Анна Ивановна, верно, волосы яичным желтком моете? – при первой же встрече на званом ужине жеманно поинтересовалась сухопарая почтмейстерша с собранными в пучок жидкими волосёнками.
– Или луковой шелухой полощете? – поддержала разговор её великовозрастная дочь Наденька, усиленно обмахиваясь красивым китайским веером.
Вопрос внешности волновал долговязую Наденьку нешуточно: весь город знал, что в последнее время в дом к почтмейстеру зачастила наизнатнейшая ельская сваха Маврикиевна. Правда, злые языки поговаривали, что в данном случае бессилен даже незаурядный своднический талант Маврикиевны.
От бестактного вопроса Анна смешалась:
– Мою обычной водой и щёлоком. Мылом не люблю.
Дамы явно не поверили собеседнице, многозначительно переглянувшись.
Никчёмный разговор и пустые светские беседы отчаянно утомляли Аню, но делать было нечего – батюшка желал ввести дочь в избранное общество почётных граждан города с дальним прицелом: подыскать ей жениха.
Объяснение с родителем произошло на второй день, когда после обеда отец пригласил её в свой кабинет. Верная Анисья сунулась было сзади, но Веснин, нахмурив брови, сурово цыкнул на няньку:
– Иди, попей чаю, Анисья, а к нам не встревай. Разговор с дочкой будет серьёзный, долгий, и на посторонние уши не рассчитан.
– Это я посторонняя? – рассерженной курицей вскинулась Анисья, по-боевому выставляя руки в боки и потрясая головой так непримиримо, что с седых волос съехал платок, приоткрыв седую косицу, перевязанную белой тесёмочкой.
Но Иван Егорович её даже слушать не захотел. Топнул ногой да закрыл дверь перед носом.
– Ты присаживайся, Нюточка, – отец, как маленькую девочку, погладил Аню по голове, заботливо усаживая в широкое неудобное кресло, обтянутое полосатым шёлком.
Кабинет, как и вся квартира, был обставлен на городской манер, но с грубым, по Аниному мнению, вкусом: шаткие резные ножки позолоченных стульев плохо гармонировали с массивной мебелью, крытой тёмно-красным лаком. Но перечить отцу и переставлять мебель Аня не собиралась: если папе хорошо, то и ей тоже.
Отец начал разговор не сразу, задумчиво перекладывая на столе с места на место две большие амбарные книги. По подрагивающим губам отца и нервно сжатым пальцам замечалось, что он волнуется, и, глядя на его беспокойство, Аня заёрзала в кресле, внутренне напрягаясь. Но, вопреки ожиданиям, ничего неприемлемого для неё отец не предложил.
– Неволить тебя, Аннушка, ни к чему не буду, – с ходу пообещал он, успокаивая взволнованную дочку, – прошу только об одном: не чурайся нашего общества. Вижу, девица ты скромная, гордая, но о замужестве думать надо. Задумал я тебя не за нашего брата, купчину, выдать, а в дворянство ввести. А что? – заторопился он, упреждая возражающий жест дочери, – не хочешь дворянина?
– Я, батюшка, по любви хочу, – стыдливо опустила голову Анна, – а дворянин он будет или крестьянин, мне всё равно.
– Это ты брось! Ты у меня красавица, умница, твоё место не в нашем захолустье, а в столицах.
По горделиво заблестевшим глазам отца, Аня поняла, что мысленно он уже видит её на петербургском балу, и робко попыталась возразить:
– Но папа, где же здесь взять дворян?
– В корень смотришь! – одобрительно прихлопнул ладонью по столу Веснин. – Сразу видно, что купеческая в тебе косточка. Поэтому слушай отцовский совет: расхаживай по гостям, присматривай себе залётного кавалера. Но смотри у меня, без глупостей! А коли кто приглянётся, так сразу мне скажи. Сторгуемся. Ты у меня не бесприданница. Да. Ещё. Ты бы подыскала себе портниху. А то, смотрю, тебе не в чем и в люди выйти. Вон, взять хоть поповну Ольгу Ивановну – знатная щеголиха. Вся в шелках, в бархате, головка кружевом убрана. Женихи на такой цветочек как мухи на мёд летят. Так и вьются, так и вьются, – Иван Егорович пальцами изобразил, как вокруг поповны вьются женихи и горестно посетовал: – А ты всё в сером да в чёрном, ровно монашенка. Ни бусики не наденешь, ни бант какой не причапуришь…
От отца Анна вышла слегка удрученная: с одной стороны, хорошо, что батюшка против её воли идти не намерен, но, с другой стороны, как ни крути, а выдать её замуж собирается вскорости. Да ещё и за дворянина, который неизвестно откуда должен возникнуть в их Ельске.
Замужество совершенно не входило в её ближайшие планы, но казалось интересным узнать, каков он будет, её супруг, дарованный Богом?
Вообразив своего будущего мужа, Аня сделала шутливый реверанс, подобающий делать перед танцем. Облик жениха рисовался пока неопределённо. В пансионе почти все воспитанницы были влюблены в молодого учителя химии господина Вольфа – обладателя тощих ног, впалой груди и слащавой физиономии с коротко подстриженными усиками.
– Ах, какой душка, какой пупсик, – перешёптывались девицы из их класса, налегая на занятия химией.
Некоторые, особо чувствительные почитательницы, тайком засовывали в карманы учителю коротенькие записочки с изящными стихами. Но Анне не нравился ни сам предмет, ни его преподаватель. Остановившись напротив зеркала, Аня критически осмотрела своё закрытое серое платье с крошечным белым воротничком. Нет, оно определенно ей шло, и менять скромный наряд на бархатный шик ей совершенно не хотелось.
«Лучшее украшение – это элегантность», – любила говаривать владелица пансиона, баронесса фон Гук, прививая воспитанницам тонкий вкус и светские манеры.
«Но, впрочем, белошвейку действительно стоит поискать», – подумала Анна, прикидывая в уме, что если взять в дом портниху месяца на два, то она обошьёт не только её и нянюшку, но и детей кухарки Матрёны, которым явно не помешала бы новая одёжка.
– Да вот, у Рычихи швейка живёт, – подсказала Анисья. – Пойдём, сговорим у нас пожить.
На том и порешили.
Обшивавшая купчиху Рыкову белошвейка Прокла оказалась молодой, крепко сколоченной бабёнкой с упругими красными щеками и небольшими карими глазками, задорно поблёскивающими из-под полукруглых бровей.
Увидев входящих Анну с Анисьей, она немедленно оторвалась от шитья, споро вскочив с табуретки, успев оправить задравшуюся на коленях юбку, сшитую из хорошей шерстяной ткани.
– Пожалуйте, барышня! Чем могу услужить?
Анна приветливо кивнула в ответ:
– Госпожа Рыкова сказала, что со следующей недели ты свободна.
– Истинно так, – подтвердила Прокла, – истинно так, барышня.
– Я дочь купца Веснина и хотела бы пригласить тебя к нам. Госпожа Рыкова дала хорошую рекомендацию.
В ответ на Анины слова лицо портнихи расплылось в подобострастной улыбке, сделав её щёки похожими на переспелые яблоки.
– Госпожа Рыкова очень добра. Но я действительно хорошо умею портняжить. Я, барышня, училась в самом Петрозаводске у наипервейшей парижской модистки, мадам Курочкиной. Возьмёте меня на работу – в накладе не останетесь: одену вас, точно заморскую королевну.
