Определённо, сосед по тюрьме знал это.

– Всеволод! Там Всеволод! – вскрикнул Тимофей и радостно затормошил Аполлона Сидоровича. – Слышите, слышите?! Я надеюсь, это Сева! Он даёт нам знак!

То, что князь Езерский хотел сообщить им о себе, не вызывало сомнения, как и то, что именно он владел тайной непостижимого вопля.

Первым это заметил библиотекарь. Он долго сидел и слушал невероятные стоны призрака, наклоняя лысую голову то направо, то налево, а потом безапелляционно заявил:

– Это завывает его сиятельство.

– Как? – оторопел Тимофей. – Человек не может издавать столь дикие звуки.

– И тем не менее, это так. Обратите внимание, как вой перемежается со стуком.

Тимофей затаил дыхание. Действительно, звуки чередовались между собой, словно по команде: вой, стук, вой, стук.

– Поразительно, – вытер пот со лба Аполлон Сидорович, – никогда бы не мог вообразить, что князь Езерский обладает искусством пения аборигенов Африки. Может быть, это тайное знание необходимо для отпугивания врагов? – предположил он.

Тимофей задумался. Мысль о том, что его сводный брат находится совсем близко, придала ему новые силы. Он бодро поднялся на ноги и принялся мерить шагами крошечную камеру, раздумывая о дальнейших действиях.

Три метра туда, три обратно, поворот… Он провёл рукой по груди, и его сердце радостно затрепетало. Как же он мог забыть! Глупец! Ведь всё это время с ним был нож бабки Досифеи! Пусть совсем маленький, чуть больше перочинного, но всё же кинжал!

Путаясь пальцами в кожаном шнурке, Тимофей торопливо снял с шеи причудливо сделанные кожаные ножны и вытащил из них небольшой клинок размером с ладонь.

– Смотрите, Аполлон Сидорович! Это клинок Досифеи Никандровны!

– Госпожи Рассоловой? – библиотекарь бережно принял в руку изысканно выкованный кинжал с бирюзовой бусиной на конце рукоятки и поцеловал холодную сталь.

– Его держали руки моей дорогой благодетельницы, – мясистое лицо Аполлона Сидоровича приобрело нежное выражение. – Словно с ней свиделся. Когда я был маленьким, я служил мальчиком на побегушках у старого купца Рассолова. Его дочь, Досифеюшка, меня, нищего мальчишку, пригрела и в Санкт-Петербургском университете выучила…

Он с чувством утёр глаза кружевным платочком, который за время заключения приобрёл густо-серый цвет, и решительно выступил вперёд:

– Приказывайте, сударь, чем мне заняться?

– Попробуем подкопать стену.

Библиотекарь с сомнением покачал головой:

– Насколько я знаю, особняк Езерских строил очень хороший архитектор Белкин из крепостных крестьян. Старался на славу: каменщики раствор для кладки на яичном белке разводили, чтоб на века строить.

– И всё-таки попробуем благословясь, – сказал Тимофей. – Досифея Никандровна предсказала мне, что много горя будет в России, но если мы рук не сложим, силы духа не утратим, то спасёмся.

– Всё наперёд знала моя хозяйка, – с гордостью промолвил библиотекарь, снимая пальто, чтобы не мешало работать.

– Вы, господин Петров, продолбите ножом стену до землицы, а я примусь её, родимую, котелком вычёрпывать.

На том и порешили.

Не единожды за этот долгий вечер Тимофей успел выразить свою благодарность неизвестному мастеру из горного аула Кубачи за то мастерство, с которым он выковал свой кинжал. Тонкое лезвие резало сырую каменную кладку, как масло, и она осыпалась на землю рыжими кирпичными брызгами.

– Получается подкоп, получается, – в азарте шептал Аполлон Сидорович, дрожащими пальцами выгребавший из-под стены холодный рассыпчатый грунт, напополам смешанный с песком.

Перепачканные землёй, усталые, но довольные, узники смотрели на глубокий ход под кирпичной стеной, на глазах наполнявшийся желтоватой водой.

– Последнее усилие, сударь, и мы победили! – провозгласил Тимофей. Он с силой ткнул здоровой правой рукой в зияющее отверстие, по плечо утонув в каменном разломе.

Аполлон Сидорович округлившимися от любопытства глазами проследил за выражением лица сокамерника, и по озарившей лицо Тимофея улыбке понял, что их авантюра удалась на славу.

– Что там?

Тимофей счастливо зажмурился, вытащил руку, раскрыл крепко сжатый кулак и показал библиотекарю часы с выгравированным на крышке двуглавым орлом.

– Видите, это Севины часы. У нас с ним одинаковые. Государь лично преподнёс нам эти подарки за устройство лазарета во время Русско-японской войны.

Пальцы Тимофея, чуть дрогнув, нажали еле заметную кнопку, крышка часов щёлкнула, и показался циферблат.

– Сколько времени? – устало поинтересовался Аполлон Сидорович.

– Половина первого ночи.

Они посмотрели друг на друга и дружно охнули: за тяжёлой работой день пролетел, как одна минута.

«Главное, теперь мы вместе с Севой», – с облегчением вздохнул Тимофей, удовлетворённо поглядывая на небольшое чёрное отверстие. Он никак не мог оторваться от только что прорытого хода, то и дело опуская руку в прохладную землю, чтобы вновь ощутить крепкое пожатие брата. Эта ночь укрепила его уверенность в благополучном исходе и внесла в растревоженную душу малую толику покоя, столь необходимого, чтобы выжить в этой страшной неизвестности.

«И откуда только пошла распространяться по стране эта коммунистическая зараза? – рассуждал Тимофей, коротая ещё одну бессонную ночь на собачьем коврике. – Ни одна холерная или чумная эпидемия не принесла Руси столь великого разорения».

В первый раз он столкнулся с большевиками перед самой Русско-японской войной, когда революционно настроенная студентка проникла в особняк князей Езерских на концерт примы Императорского театра Евгении Рассоловой. Он иронично скривил уголки губ – тогда дело закончилось звонкой оплеухой, которую закатила возмутительнице спокойствия не растерявшаяся среди всеобщей паники примадонна.

А потом? Потом была Клавдия с прокламациями, а потом… потом – Военно-медицинская академия, его альма-матер.

Послушная память вернула его на четыре года назад, на третий курс Хирургической академии.

Как и нынче, в ту весну стоял на редкость промозглый март, когда по Академии, сначала тишком, по секрету, а вскоре во всеуслышание, стали распространяться настойчивые призывы к забастовке в поддержку Московского студенческого общества социал-демократов. Несколько самых горластых студентов были выбраны в стачечный комитет. В него вошли пятикурсники Павел Брянцев, Борис Мотовкин и Леонид Матвеев. Самым противным из них Тимофею казался Брянцев. Высокий, кудрявый, говорливый, он совался со своими советами везде, где только можно, и всем старался доказать, что его мнение самое верное и правильное. На втором курсе, собрав вокруг себя кружок «почитателей», Брянцев возомнил себя радетелем за народное благо и защитником угнетённых. И, пожалуй, однокурсники так и продолжали бы считать его таковым, если бы однажды зимой Брянцев не избил до полусмерти извозчика, отказавшегося везти его в ночной ресторан.

Тимофей отбросил со лба волосы и прислушался: в углу что-то зашуршало.

Может, крыса? Шорох прекратился, и мысли Тимофея снова вернулись к Академии.

Стачечный комитет постановил: 10 марта всем слушателям строжайше запрещено находиться в аудиториях, лабораториях или клинике. Неподчинившихся общему решению ждёт вооружённая расправа. Да-да, именно так и было указано в прокламации: «вооружённая расправа»…

Узник переменил позу и уставился в непроглядную тьму петербургской ночи.

…И всё же он пошёл на лекции. Не робел и не хвастался своей храбростью, но твёрдо знал: нельзя позволить кучке бузотёров навязывать своё мнение всей Академии. При входе в привратницкую к нему бросился добродушный швейцар Василий:

– Господин студент, зачем вы пришли? Вас застрелят. За углом стоят с револьверами!

– Это их дело. А я сегодня должен быть на лекции.

Тимофей обошёл пустое здание. Преподаватели отсутствовали напрочь. Может быть, есть кто-то в клинике?