А Николай Федорович, для дальнейшей краткости просто Николай, поскольку был он достаточно тогда молод, быстрым шагом направился к скалам. Отыскать плиту, зная тайный проход, оказалось нетрудно, и вот в свете восходящего солнца, проникавшего как раз в расщелину, пред ним лежит большая ровная плита с выбитыми на ней руницами, знаками и символами, и он тщательно перерисовывает их, чтобы отослать своему коллеге для изучения. Но солнце не столь долго, как надобно, освещает древнюю плиту, и становится ясно, что последние знаки он может не успеть скопировать. И тогда Федор вспоминает о заговоре, садится на кстати притулившийся у плиты валун, и начинает тот заговор читать вслух, стараясь не сбиться. Он многое понимает в славянских древностях, и ему кажется, что он все делает правильно, только вот не понимает на что сел. А сел он, господа мои, на валун, поросший таким густым мхом, что не только мягким казалось сидение на нем, но и сокрытым оказался рисунок, составляющий образ человеческий. Там были выбиты секалом голова, тулово, руки-ноги, а в правой поднятой руке было то ли копье, то ли палка, и в тот момент, как прочитал наш незадачливый исследователь магическое заклинание, камень шевельнулся под ним и он с него свалился. А встав, увидел перед собой себя самого и подумал, что видит галлюцинацию, то есть не то, что есть, а то, что кажется. Но галлюцинация ударила его палкой по плечу, засмеялась и покинула расщелину, оставив потрясенного молодого человека приходить в себя, на что понадобилось изрядное количество времени, так как он почувствовал слабость сильную и боль в ногах и спине такую, что даже распрямиться толком не смог. Николай подумал, что застудил спину, сидя на камне, но знал, что баня его от простуды исцелит, если хорошенько попариться. Но он долго приходил в себя, и шел очень медленно, а когда вышел на дорогу, то присел отдохнуть под деревом. Через несколько минут мимо него пронеслась карета, в которой сидели родители его невесты. Они его не узнали.
Только пыль оседала на дороге как свидетельство того, что это не было видением, да небо, казалось, смеялось над незадачливым женихом, будто кто-то невидимый и неслышимый, но всезнающий, смотрел оттуда. Хорошо же я выгляжу, – думал Николай, – если даже они меня не признали. Показалось село вдалеке, за полем, которое надо было перейти по жаре, но такая слабость напала, что прилег молодой граф под кустиком придорожным и задремал, слыша сквозь сон неумолчный сорочий гомон, будто насмехались птицы над ним, а из леса тянулись шорохи сухой травы и запахи смоляные, да кукушка считала годы.
Отдохнув, поплелся наш герой дальше, прихватив подвернувшуюся палку как посох, и пришел, наконец. в село, от которого до усадьбы было рукой подать. Но тут ему нестерпимо захотелось пить, и он завернул в трактир. Сел за столик, к нему половой подошел вразвалочку и спрашивает:
– Чего вам, старче? Воды, сразу говорю, не продаем, но для вас сделаю исключение. Вы ведь к монастырю идете, дедушка? Гороховую разварку могу предложить, или свекольнику, на второе гречня есть – для богомольцев в самый раз будет.
– Принеси мне зеркало, – просит Николай, и вскоре видит себя в маленьком зеркальце. То есть видит он отнюдь не себя, а старика лет девяноста, с морщинистым лицом, обожженным солнцем, с выцветшими слезящимися глазами под седыми бровями. Тут он и просидит до вечера и поймет по зрелом размышлении, что неосторожно вызвал из камня некоего древнего духа, а то и самого Перуна или Велеса, который забрал его тело, будучи отворенным из камня, и что теперь ему осталось жить недолго, поскольку тело человека не столь бессмертно, как дух его. К счастью, у него осталось с собой в наплечной сумке немного денег и, назвавшись Кузьмой Петровым, снял он комнатушку в трактире, чтобы заночевать. Злая тоска, как василиск, грызла его сердце, и решил он наутро в усадьбу сходить, посмотреть хотя бы издали, на парк усадебный с фонтанами, теплицами и беседками – глянуть на все эти красоты в последний раз, а там и уйти странствовать по русской земле. Уже плыли перед глазами его дивные картины Тверской земли, где густые леса, где озера, болота и реки, где монастырские и церковные колокола благостным звоном гонят прочь древних забытых богов, которых он, к несчастью своему, почитал наравне с православием, как вдруг неожиданная мысль пронзила его: а куда же отправился вызванный им из камня дух?
Мысль эта подняла Николая Федоровича – а теперь уж мы его полным именем-отчеством имеем право назвать – с его одра в угловой комнатушке, где он отдыхал, и беспокойство привело прямо в зал, где было шумно от гулявших там людей. Гуляние это выражалось главным образом в питие напитков от зеленого змия и разговорами, от которых зал гудел, как улей.
– Что, дедушка, выпить решил? – встретил его половой вопросом, и нашему непьющему пришлось заказать вина и сделать вид, что он так себе, серая моль, неприметный странник, примостившийся на краешке скамьи недалеко от столика, где сидели, сдвинув головы, два его знакомца: Аким и Петр, сторож усадьбы да его провожатый по окрестным местам. Хорошо знающий мифологию древних, снова сравнил Николай Федорович одного с Цербером и Аргусом, а второго с Хароном и Анубисом – проводниками в иной мир. Прислушался он к их вполне тверскому разговору, начатому, видимо, незадолго до его прихода.
– Христом – Богом клянусь, я сам удивился – говорил Аким. – Смотрю, идет молодой барин и никого не узнает, и одет в какую-то балахонину, я ему: мол, здравствуйте, ваше сиятельство, а он повернулся ко мне, что-то сказал и рукой повел, и я ему как больному, память потерявшему, напоминаю: вы, мол, ученый, тут гостите у наших помещиков, а завтра к вам невеста приезжает. Он спрашивает: красивая ли невеста, я отвечаю: чисто херувин, он усмехается, а меня как морозом по коже обдало, я ему говорю: не изволите ли проводить в покои ваши, Николай Федорович. Он кивнул мне, а сам направился через зал в гостиную, где у господ фортепьяно стоит, на котором барышня играет, а я последовал за ним. Он прошел через все жилые комнаты, а смотрел так, словно оценивал, счастье, что барыня с барином в Тверь по делам уехали – не знаю, что бы они подумали, может, что от жарыни их будущий зять ума лишился. Он в гардеробную барышни зашел, головой повел, и к шкафу, увидел зеркало и рассмеялся так нехорошо, что меня морозом по коже обдало. Я сумел отвести его во флигель, он там на кровать бухнулся и развалился на ней. Я ему: откушать не изволите ли, а он мне рукой на дверь указал. Не потрафил я ему, что увел из покоев в скромный, с белеными стенами флигель, так выходит? Но он же сам его и выбрал себе для гостевания. Явно его солнце в макушку напекло, ярится наш Ярило не по-детски.
При этих словах собутыльники оглядели шумный зал, но никто, казалось, не интересовался их разговором: а старик, сидящий на скамейке, торопливо пригубил поданную ему сивуху и поморщился.
– Ты признайся: читал ли ту книгу, что старая барыня в беседке забыла? – спросил Петр, строго глянув на Акима.
– Так я ж не обучен чтению, а картинки рассматривал, каюсь, но княгиня уехала в город, так что книга у меня. Забавная вещь, картинки там как на камнях наших, про которые ты сам интересуешься и молодого барина на них навел. Чего ты ищешь сам? Разве те каменные письмена наша церковь не осудила, предав анафеме всех, кто их помнит или почитает?
– Ничего я про то не ведаю, – отрекся Петр, – а что жених барышни нашей Ксении Тимофеевны каменные книги изучает, в том плохого не вижу. Наши предки их долбили, нам в назидание, а ты, вижу, родства не помнишь.
– Кабы не помнил, то про них не знал бы.
– Расскажи, Аким Иванович, под еще один штоф да под закусочку.
– Ну, если только под штоф. Хотя я мало что помню из дедовых рассказов, ты в этом деле лучше меня понимаешь.
– Это верно. Выпей, Аким, пока хозяев в усадьбе нету. Приедут, тебе не до пития будет. А Николай Федорович доносить не станет, он благородный человек. Да ты и сам знаешь.
– Теперь уж и не знаю, он стал странный. Я к нему, а он сказал, что никуда ни завтра ни послезавтра не пойдет. И с чего это он охладел к поискам?
