Она шла на солнцепеке и невольно вспоминала все затруднения, канава оказалась слишком мелкой или слишком глубокой, она уже не помнила, во всяком случае неподходящей, и ее пришлось засыпать, землекоп их подвел, решив не работать больше на острове, – придется искать ему замену; новая проблема в перспективе – на складе закончились материалы, что-то прибывало сломанным, что-то забывали – экспедитор ли, перевозчик, посредник: на острове никогда не знаешь – потерянный груз или доставленный по неверному адресу – может быть, на другой, далекий, остров или на континент, еще дальше. Ей хотелось бы наплевать – и иногда удавалось обо всем этом забыть. Сейчас она шла, пришибленная, замотанная. Неспособная уйти от проблем. На солнцепеке.

Досадно, что ее одолевали только конкретные заботы, оставлявшие мало места – как ей думалось – воображению. После того как она долго мечтала о своем будущем доме, представляя его себе в каком-то смысле эфирным, бесплотным, ей пришлось спуститься на грешную землю – и столкнуться с вопросами, которые она считала скучными, наверно, потому, что никогда не проявляла к ним интереса… Однако не могла избавиться от мысли, что от этих практических соображений зависит успех ее предприятия – без них построить дом было невозможно, – и что ответы на эти вопросы таились в терпеливом, неустанном каждодневном труде… Как художник постоянно рисует, как музыкант играет гаммы, как писатель пишет, зачеркивает, переписывает, правит, Х со своим домом должна была учиться, тренироваться, ничего не оставлять в тени, проверять и перепроверять.

Она поднималась в гору на солнцепеке, карабкалась по склону, потела. На обочине дороги женщина в своем саду поливала гортензии. При виде Х она пошла ей навстречу. Всмотрелась в нее, две женщины постояли некоторое время, уставившись друг на друга и наконец друг друга узнали.

– О, Беренис! Вот не ожидала! Рада тебя видеть!

– Х, глазам не верю! Как поживаешь? Что ты здесь делаешь?

Эти две женщины знали друг друга детьми – на острове, – потом потерялись. Они не виделись с дня рождения одной подружки, когда той исполнилось десять лет. Никто не молодеет. Почему они больше не общались? Может быть, потому что у них было мало общего. Или потому что Беренис на время покидала остров. Или просто так распорядился случай. Какая разница?

Х обливалась потом.

Беренис, державшая в руке полотенце, обтерла ее – сказав попросту, что так можно и простудиться, – и терпеливо промокнула все следы влаги на лице той, которую не видела так давно, ставшей для нее совершенной незнакомкой. Х не противилась этой заботе, найдя в ней утешение. Она была ею тронута – тронута вниманием Беренис, тронута мыслью, что ее бывшую подружку по играм потрясла картина, которую представляла собой она, поднимающаяся в гору. Слезы – от волнения, от радости? – затуманили глаза. Х разволновалась, встретив сочувствие, как будто Беренис, хотевшая лишь облегчить ей подъем в гору по жаре, принимала участие во всех ее заботах, во всем, чем была забита ее голова. Как будто возникшая из ниоткуда – посланная судьбой – Беренис понимала одновременно ее тревоги и ее замысел, разделяла ее амбиции и принимала на себя часть бремени ее предприятия. Беренис провела по лицу Х прохладным чистым полотенцем, утирая ей слезы. Да, Х действительно расплакалась. После долгих часов напряжения, после тяжелого подъема на солнцепеке эта передышка у дома бывшей подружки стала для нее чудесным утешением. Ее отпустило, слезы были выражением благодарности Беренис, которая продолжала с нежностью вытирать ей лицо.

Чтобы строить свой дом, встречать лицом к лицу всевозможные трудности, которых не убывало, Х должна была трудиться, надрываться, потеть, страдать. Рядом с Беренис она вдруг поняла, что ее усилия, возможно, не были тщетны. Она не одна – извечный страх творца, – ею интересуются, в нее верят, ее подбадривают. Ее вытертое лицо озарилось чудесной улыбкой. Беренис тоже выглядела счастливой. Женщины крепко обнялись, и Х ушла бодрым шагом, готовая идти до победного конца. Переоценила ли она свои силы? Она чувствовала себя приободренной, можно даже сказать, непобедимой.

Беренис ушла домой и унесла с собой полотенце, которым вытирала лицо подруги детства. Она бережно сохранит его, как свидетельство ее тягот и мук. И, развернув его, быть может, обнаружит однажды отпечатавшееся на нем силою пота и слез лицо Х. Как знать? Не достаточно ли ей будет сказать тогда, что она видит лик Х? Она сможет выставить его напоказ, предъявить свой плат всему свету и рассказать, что отыскала произведение искусства… Кто сможет догадаться о чем бы то ни было?

Направляясь к своему дому, Х замедлила шаг. По крайней мере, ей казалось, что она больше не прилагает усилий. Ей было легко. Как будто ее одновременно накормили, напоили, пригрели, одели, обласкали. Она не испытывала больше ни голода, ни жажды, не чувствовала себя больше ни чужой, ни больной, ни запертой в четырех стенах. Ни замороченной. Ни озабоченной. Всплывшее из легенды, сочувствие Беренис стало ей символическим посланием. Надо будет ей еще повидаться с этой женщиной.

Но как могла Х до такой степени запутаться? Этот вопрос не давал ей покоя. Как могла целиком погрузиться в общие заботы о важности архитектуры? Ее голова была забита тысячей жалких конкретных мелочей. Неужели дом помешает ей думать? Помешает выкроить минутку для себя, чтобы задуматься о другом – или вообще ни о чем, ведь это так успокаивает? Неужели дом помешает ей просто быть?

Разве, проявив к ней внимание, Беренис не показала ей смехотворность всех теоретических, абстрактных построений, выдвинутых на первый план в ее предприятии, – на которые Х до сих пор не сумела взглянуть со стороны? Конечно, без теории не обойтись – но надо ли становиться ее пленницей? Не показала ли ей Беренис, и со всей ясностью, как тщетны, и глупы, и непрактичны все эти переживания, тревоги и заботы, а все мелкие проволочки и помехи, так ее измучившие, заслуживают разве что презрения – на крайний случай немного терпения? Делай что должно, и будь что будет… Расслабься. Доверься судьбе. Наверно, этот фатализм – эта мудрость, эта отстраненность, как бы лучше выразиться? – еще нужнее на острове, чем где бы то ни было.

Х расположилась на самой высокой точке своего участка, над морем. Ветер ласкал ее, плеск волн убаюкивал. Она была одна на оконечности острова, как на носу корабля. Она забыла стройку за спиной, кучу строительного мусора и выпотрошенную старую халупу. Она не видела открытого всем ветрам, топкого участка, ямы для септика, который будет, когда поставщик найдет подходящую модель. Она не думала больше ни о чем. Ни о проекте дома. Ни о вымечтанной ею изысканной архитектуре. Ни о недостающих болтах, кожухах, трубах, ни о нерасторопных подрядчиках. Она не думала ни о Симоне – который вновь ее поддерживал, – ни о Робере, по-прежнему с энтузиазмом выдвигавшем новые идеи, ни о друзьях, ни обо всей остальной своей жизни. Она смотрела в небо и думала только о чудесной улыбке Беренис и о ее жесте, полном такой любви, когда она поднималась, обливаясь потом, по склону. Она думала о Беренис и улыбалась.

В качестве строителя дома Робер оказался мастером, каких поискать. Изобретательный, добросовестный, остро все воспринимающий, фонтанирующий идеями, уважительный к природе и духу острова. Многим близким Х, однако – в частности Симону, – не очень понравилось, что он взял на себя полную ответственность за строительство. Робер один, подчеркивали они, без рабочих. Разумно ли поручать ему стройку такого масштаба – не столь уж это было значительное предприятие, но все же речь шла о постройке дома целиком и полностью, от альфы до омеги, вдали от всего, так что трудностей хватало, – разумно ли всецело на него полагаться, без всякого письменного контракта, без всякой угрозы штрафа в случае задержки? Никак не застраховавшись? Этим здравым соображениям Х могла противопоставить только свою симпатию к человеку с острова, душевному до чертиков, такому всегда предупредительному, да и срок их дружбы говорил сам за себя. Через несколько месяцев после начала работ всем – и Симону – пришлось признать, что стройка стартовала неплохо. А Х каждый день радовалась, что не доверила свой проект кому-нибудь другому.