Выходит, о нём взаправду придётся забыть? Как? Как избавиться от человека, сумевшего зажечь в тебе жизнь? Пусть знакомого лишь по сообщениям, буквам, точкам и запятым – пусть. Это не имеет значения, ведь даже мать, находясь рядом, не сделала того же, что Марк.

Хрыц. Хрус. Хрыц.

А торт я не готовила давно. Он причинит столько же боли, как раньше?

Хрыц. Хрыц.

Возможно, я смогу забыть и остыну. С другим человеком однажды так получилось.

Хрус.

За подсчётом шагов не замечаю, как мир затих. Не слышен хруст снега, хотя я продолжаю идти. Молчит ветер. Стоят машины, поникла суматоха. Над входом в сувенирные лавки висят немые колокольчики… Что происходит?

Встряхиваю головой, сбрасывая мысли, и осматриваюсь.

Город пуст. На дверях магазинов и закусочных покачиваются таблички «закрыто». Людей нет. Лениво плывут снежинки, тают от прикосновений к светящимся вывескам. Всё исчезло, и в полной тишине под тёмным небом осталась только я.

Вдруг слышу рваный скрип, словно кто-то царапает окно банковской картой. Звук доносится слева – со стороны галереи детских товаров. Я поворачиваюсь и вижу, как десяток плюшевых игрушек сидит за витриной, пьёт чай из пластмассовых чашек и пуговицами своих глаз неотрывно таращится в одну точку: на ледяное кружево, вырезанное по стеклу.

в̶е҉р҉н̵и҈с̶ь̸ д̴о̶м̷о҉й̸,̸

Надпись шевелится и меняется. Лёд тает, замерзает, снова течёт, расползаясь морозными разводами, и багровеет.

ве҉рн҉ис҉ь

Игрушки медленно переводят взгляд на меня и оскаливаются, как голодные монстры. Чай в их лапах темнеет, наливаясь чернилами.

с̴̫̆͊͜͡ѐ̸̡̛̤̮й̵̤̳͋͢͞ч̴̛̠͈̥̆͜а҈̨͓͓̝̑̇͝с̴̧̛̮̳̝̾͑ ж̷̢̥̯͙̌͌͠е

Дрожь раскалывает меня пополам, лишает движения и сил. Бежать. Я должна бежать! Но не могу шевельнуться.

к͇ͭо̶͑ м̷̟̠̰̈́н͓͉͋̄̀̾̃е

Стянутые спазмом мышцы дубеют. Ужас сжимает клещами всё тело и давит, и давит, и давит… Сделай шаг! Шага-а-ай! Сделай хоть что-нибудь!

Игрушки, зверски улыбаясь, склоняют набок головы, синхронно поднимают чашки и выплёскивают на витрину совсем уж почерневший чай. Тряпичные монстры хохочут в ответ на мою слабость. Плюшевые рты изрыгают оглушающий смех, под завесой блестят их гнилые зубы.

Борись, Тори. Сосредоточься на конкретной зоне своего тела. Пальцы. Попробуй начать с пальцев, у тебя всё получится.

Мрачная жижа прогревает окно изнутри. Снаружи плавится лёд и ручейками стекает на подоконник. С подоконника ползёт на раму, с рамы – на верхушку сугроба, подпирающего стену, а дальше – вниз по заснеженной земле подтягивается к моим ботинкам и разветвляется густыми волнами, как дым от костра.

– Когда я шкетом был.

Что?..

– Отец бросал меня с невысокого утёса в речку – учил плавать. А я боялся водорослей, визжал и хлопал по воде руками.

Голос звучит отовсюду, словно хор небесных рупоров. Что это? Откуда?

– М-м-м… – Губы едва шевелятся. Моё мычание глуше мышиного писка.

– Как-то раз ногу схватила судорога и меня потянуло на дно. Батя стоял, свысока любовался и…

Прозрачные змеи, бороздящие снег совсем близко от меня, слушают неведомый голос и не спешат нападать. Они покачиваются в пьяном удовольствии, тарахтят и трещат, как хрустящая корочка замёрзшей лужи.

– …кричал: «Ну давай, сынок, покажи, чему научился! Булавка на плавках. Не медли, коль выжить хочешь!»

– Пом-м… ги… – Я пытаюсь позвать на помощь, но сводит челюсть и в горле саднит.

– Отцепить булавку я как-то успел, уколол ею мышцу. Помогло ли? Как видишь, живой сижу. Булавку теперь беру даже в бассейн, хех.

Раскатистый голос рассеивается в облаках, а на смену возвращаются все звуки мира. Вновь сигналят машины, наперебой пищат светофоры, болтают прохожие, трезвонят мобильники, будто все сразу, из кафешек играют рождественские песни, и звенят колокольчики. Только поблизости, кроме меня и жутких существ, никого нет.

Да что происходит?! Меня штормит в приступе паники? События сегодняшнего дня так ошарашили, что чудится невообразимый абсурд?..

Ледяные змеи, очнувшись, ползут по моим ботинкам и лезут под пуховик.

Сосредоточься на пальцах.

Ладно! Ладно… Указательный. Шевелю им. Большой и средний. Раз шевелю. Два. Памятуя историю про спасение булавкой, я сгибаю пальцы внутри варежки и вдавливаю ногти в ладонь. Оцепенение постепенно отпускает. Другая рука всё ещё скована.

Жгутики льда клубятся уже под свитером, изучая мою кожу и покусывая. Их прикосновения не болезненные, но я немею, перестаю чувствовать тело.

Цепляясь за пух, стаскиваю варежку, – та падает на землю, – тянусь к бедру и пытаюсь себя ущипнуть. Почти дотягиваюсь, отодвигаю край подола пуховика, собираю складку кожи под джинсами и со всей силой, какой могу достичь в текущих условиях, щипаю себя несколько раз, пока невидимые иглы не начинают покалывать мышцы и выводить из ступора.

Ты молодец!

Оцепенение отпускает. Выдохнув от напряжения, я быстро расстёгиваю и сбрасываю с плеч пуховик. Под одеждой роится холод. Я скулю от отвращения, но делаю невозможное: засовываю руку под свитер, одну за другой хватаю горсти колючих чудовищ и швыряю в витрину, с которой они все сползлись. Чёрное окно вдрызг разбивается и разлетается осколками. Они втыкаются в игрушки, в снег, в чашечки; всё, что попадает под раздачу стеклянного залпа – с шипением плавится. Оно стягивается воедино и превращается в аморфную кашицу, зеленея, как токсичное, кислотное вещество.

Беги!

Я беру куртку, встряхиваю, ныряю в рукава и срываюсь с места. Ноги ватные – подгибаются и не держат. Помогая себе волочиться, я спотыкаюсь и падаю, но встаю и ковыляю дальше.

Не смотреть назад. Нельзя смотреть назад!

* * *

31 декабря, за 2,5 часа до…

Улица Садовая – моя, наконец-то. Там, на бульваре за хрущёвкой, должны гулять посетители ярмарки, наслаждаясь пряниками, глинтвейном и безопасностью. Там, в стенах съёмки, кошмары отпустят. Я вернусь в квартиру, запрусь, занавешу окна. И никогда – никогда! – не выйду наружу. До тех пор, пока воспоминания о Марке и вкусе вафельного торта, не растерзают меня изнутри.

Мой дом № 18 повёрнут спиной к бульвару, вытянутому вбок от остановки и главной дороги. Окна квартиры выходят на высаженную полосу деревьев. Я часто слышу уличных музыкантов, гитарные мелодии и отдалённый шум машин. Смотрю, как прохожие отдыхают на лавочках, перекусывают свежей выпечкой из палатки с едой, читают бесплатные буклеты и газеты с общественного стенда и целуются под жёлтым светом фонарей. Я наблюдаю через окно, но не спускаюсь. Это чудесное место, как любое другое, где есть деревья и люди, пугает меня. Любое, где даже днём из ниоткуда может выпрыгнуть группа отморозков, чтобы отобрать твою жизнь.

– Я останусь за окном, – говорю себе беззвучно, – и не умру точно так же.

Тем временем город оживает, будто не засыпал. Небо тёмное, вновь шумит ветер. Звуки улиц, разговоров и предновогодней суеты, что парили одиноко в воздухе, наконец соединяются с миром.

Вот идёт влюблённая пара и вслух планирует совместные каникулы, встречи с друзьями, родными, поездку в столицу.

Мне бы тоже хотелось, строя общее будущее, беспечно гулять с Марком и ничего не бояться.

Вот на ярмарке мама покупает для своей маленькой дочери новогодние рожки и радужный леденец. Улыбается, показывает ей наряженную ёлочку в конце бульвара. Ребёнок смеётся и забавно пританцовывает.

Жучок зависти жалит меня в живот: узы моей семьи давно истлели, не позволив насладиться таким же детством.

Вот на лавочке сплетничают две подруги, делают селфи, пьют кофе в стаканчиках, игривыми взглядами оценивают внешность прохожих мужчин.

А такое уж совсем невыносимо видеть… Жучок зависти переобувается в бульдозер и переезжает меня к чёртовой матери.

Отлично. Теперь всё на своих местах.

Минуя двор, я подхожу к подъезду. Складываю очки в футляр, растираю уставшие глаза. Открываю сломанную дверь домофона, но не спешу заходить: сначала проверяю, обернувшись, нет ли погони.