– Познакомьтесь, Галина, это моя дочь Светлана. Извините, пришлось взять с собой, не на кого оставить.

– Так это она вышла на сцену? Ветров с утра у своём психозе, всё ему не так. Лидочка, давай я её в ложу отведу, нехай там тихонько сидит.

Галина крепко схватила меня за руку и вывела из гримёрки.

– Минут через пятнадцать дам третий звонок. Шоб все были готовы, не опаздывать мне! – захлопнула дверь и мы вышли в коридор.

Мы шли тёмными, едва освещёнными коридорами. Спустились по крутым ступенькам в тёмный подвал, потом поднялись по таким же ступенькам и оказались перед небольшой, обшарпанной дверью. Галина толкнула дверь, и я ахнула. Передо мной открылось огромное пространство, уходящее куда-то в темноту. Справа вдоль стен светились высокие окна, завешанные белыми шёлковыми занавесками, по бокам которых висели красные бархатные шторы. Слева, вдоль красной стены я увидела множество небольших белых дверей, с блестящими ручками.

– Это фойе, – шёпотом сказала Галина, – Я отведу тебя в ложу подальше, шоб не увидел Ветров.

Мы прошли мимо нескольких дверей и остановились. Галина взялась за ручку очередной двери, тихонько нажала и дверь с тихим скрипом открылась.

– Садись на стул и шоб тихо, як мышка. Не перехиляйся за ложу. Когда кончится прогон, мама заберёт тебя. Ясно?

–Ясно, – прошептала я.

Галина исчезла. А я стала осматривать помещение, в котором очутилась. Это была маленькая комнатка, ограждённая невысокими стенками. В два ряда стояли стулья. Протиснувшись между стульями, я тихонечко уселась на стул, стоящий ближе к передней стенке, которая заканчивалась у моего подбородка. Положив подбородок на бархатную обивку, я заглянула в тёмную пустоту. Внезапно раздался громкий мужской крик:

– Тишина! Внимание, начинаем! Свет в зал!

Высоко надо мной постепенно стало что-то разгораться и превращаться в огромный сверкающий шар из множества лампочек. Этот шар осветил сказочное пространство, обрамлённое длинными полукруглыми балконами, висящими друг над другом. Я сразу вспомнила балконы нашего одесского двора. Но эти балконы сияли белизной, на которой выпукло выделялись золотые гроздья винограда и золотые птицы на длинных тонких ногах, с длинными клювами. Облокотившись о переднюю стенку, обтянутую красным бархатом, я опустила взгляд. Подо мной расстелилось белое поле. Приглядевшись, я поняла, что это ряды сидений, покрытые белыми длинными простынями. Кое-где простыни были приподняты и под ними виднелись красные бархатные кресла. И совсем я пришла в неописуемый восторг, когда повернула голову налево. Там с высоченного потолка ниспадала вниз широкими складками красная, блестящая золотым узором по низу, занавеска необъятных размеров. С боков на занавеску были направлены лучи яркого света.

– Свет медленно убираем, – снова раздался мужской голос, и шар надо мной стал медленно тускнеть. Занавеска оставалась ярко освещённой. – Увертюра! – торжественно произнёс мужской голос.

И через мгновение я услыхала громкий всплеск звуков, донёсшихся из ямы, которую я тут же обнаружила перед занавеской. Среди громких, пугающих меня звуков стала просачиваться нежная знакомая мне мелодия, она будто боролась, будто гасила своими слабыми силами грубые резкие звуки, которые не хотели пускать нежность в своё пространство. Через некоторое время резкость стала ослабевать, а нежность набирать силу. В конце концов, знакомая нежная мелодия победила. Занавеска стала медленно раздвигаться в стороны, и за ней показался тот дворик, на который я недавно выскочила из-за кулисы. Там на скамейке рядочком сидели мамины соседки по гримёрке и задумчиво пели. Только теперь на них были разноцветные наряды. Таких нарядов в жизни я ни на ком не видела, и подумала, что на сцене девушки играют "в сказку". Когда они спели свою песню, во двор выбежали весёлые хлопцы в красных и синих шароварах, каждый со смехом схватил по девушке и утащил за ворота. При этом девушки махали руками, сопротивлялись, верещали, смеялись. Когда все исчезли, дверь домика открылась и на пороге появилась моя мама. На ней тоже, как и на девушках, была нарядная одежда и веночек с лентами. В одной руке у неё было коромысло, а другой рукой держала за дужки два пустых ведра. Только она открыла рот, чтоб что-то сказать, раздался громкий голос того же дядьки, который кричал до этого:

– Нет, нет, не так, Лида! Сколько можно говорить, она сначала только нос высунула, убедилась, что нет никого, и только потом вышла на крыльцо.

– Вы не говорили этого! Она же в окно наблюдала, как гуляют её подруги, зачем ей нос высовывать? Она уже знает, что все разбежались, значит можно идти, никто не увидит.

– А ария? Нужно же дать паузочку для вступления. Твой нос и будет репликой для оркестра. Значит, высунулась, проверила – никого. Зайди за тын, прислонись к нему. Это всё, Лида на вступлении оркестра, тут как раз мы поднимем луну и ты, глядя на небо, вступишь в свою арию. И пойдут "Виють витры".

Я не понимала, о чём они спорят, почему мама должна высунуть нос, что такое ария, и как в неё вступить, ногой что ли. Пыталась понять неизвестные слова своим катакомбным воображением. Сама придумывала им смысл и сама же его не понимала. Вступать должна армия в освобождённый город, а тут никакой войны нет. Про "арию" я поняла потом сама, когда мама запела грустным голосом песню "Виють витры". Значит "ария" – песня о любимом, который где-то далеко – догадалась я. Когда ария кончилась, на сцену вышел дядя с пышными усами и стал говорить маме, то есть Наталке, что она красивая, и он хочет с ней пожениться. Наталка, нахмурилась и сказала ему, что жить с «нэлюбом» она не хочет. Я тоже не хотела, чтоб моя мама поженилась с этим дядей, хоть она и называла его паном.

Когда пан ушёл, мама опять запела арию, но ещё более грустную. "Що зи мною будэ?" – пела Наталка, а мне казалось, что это мама своей песней кому-то жалуется на свою несчастную жизнь. Хотелось дослушать мамину жалобу до конца, но дядька из зала всё время хлопал в ладоши и громко орал:

– Стоп! Не туда смотришь, Лида! Смотри в зал, прямо на меня, чтоб зритель участвовал, переживал вместе с тобой! Со-пе – ре – жи-вал!

Нестерпимо, до изнеможения хотелось продолжения захватившей меня печальной сказки, а невидимый, требовательный мужской голос из темноты всё время останавливал маму и заставлял начинать сначала. Наконец я увидела его, когда в очередной раз вспыхнул свет в зале, и всё должно было снова повториться. Это был полный пожилой дядечка в белом измятом, полотняном костюме и голубой рубашке. Он стоял у той ямы, откуда доносилась музыка, и смотрел на сцену. Потом, захлопав в ладоши, быстро побежал в конец зала и заорал:

– Сначала!

Я не дождалась продолжения сказки. Когда в ложу за мной пришла мама, я крепко спала на двух стульях, умостившись на них с ногами.

– Слава богу, нашлась, – тормошила меня мама, – я уж думала, что ты пошла на улицу.

С того дня мама каждый день брала меня в театр на репетиции. Я во многом стала разбираться, понимать, что происходит на сцене совсем не сказка, а пьеса под названием " Наталка-Полтавка". После той первой репетиции мама задавала мне много вопросов, на которые я затруднялась отвечать, так как ничего не поняла. Мне не нравилось, что мама переживает о каком-то незнакомом человеке. Что дядька из зала кричал на неё и заставлял всё начинать сначала. Мама объяснила мне, что дядя, который кричал – режиссёр, что артисты должны слушаться его и выполнять все его требования. Вроде как начальник над артистами. А я не хотела этого понимать и почти со слезами доказывала ей, что в жизни так не бывает, чтоб опять и опять всё повторялось в точности, как в первый раз.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.