– Да я, актриса Лидия Тимош,– ответила мама. – А вы кто?
– Я главный администратор театра, Игорь Палыч, будем знакомы. Вторые сутки дежурю на вокзале. Это ваши вещи? Ну, пойдёмте, подвода подана.
Он взял рюкзак и чемодан, мама схватила мешок, и мы пошли за ним, в обход здания вокзала. Игорь Палыч посмотрел на часы.
– Ого, уже почти два часа ночи. А вы должны были приехать вчера утром. Тут до Одессы всего двенадцать часов.
– В Помошной долго стояли, – виновато сказала мама.
На улице за вокзалом было темно, но Игорь Палыч уверенно шёл впереди. Наконец мы подошли к подводе, и я увидела лошадь. А на подводе разглядела дядьку в брезентовом плаще с капюшоном.
– Мыкола, просыпайся, я их встретил. Поехали, – сказал Игорь Палыч, загружая наши вещи в подводу.
– Ото добрэ, бо вже сыл ниякых нема, – проворчал дядька в плаще.
Игорь Палыч помог нам залезть на подводу.
– Цоб-цобэ! – скомандовал дядька, и лошадь медленно пошла. Её копыта громко цокали по каменной мостовой и эхом разносились по пустынной улице. Облокотясь на маму, я смотрела в небо…. А на меня смотрела луна. Её огромное бледное лицо улыбалось. Маленькие звёздочки таинственно подмигивали мне. Лошадь шла очень медленно, а дядька в капюшоне ругал её и сильно стегал кнутом. Она всхрапывала, прибавляла шаг, но тут же замедляла его. Было очень жалко лошадку.
– Тпр-ру, уже стой, зараза. Злазьтэ, прибулы, – сказал дядька.
– Да, вот и театр. Извините, дамы, я, кажется, задремал. Больше суток не спал и опростоволосился перед вами, – сонным голосом произнёс Игорь Палыч.
Он спрыгнул с подводы и подал руку маме. Мама тоже спрыгнула на землю, взяла меня на руки, поставила рядом с собой и оглянулась на дом, у которого остановилась подвода. Уже светало, и можно было рассмотреть этот дом.
– Вот это да! – вскрикнула мама, – Ничего подобного я не ожидала. Это и есть наш театр? – мама громко, на всю улицу весело рассмеялась, – Мы были тут на гастролях до войны, но играли в помещении русского театра и по области. Даже город толком не рассмотрела. Надо же!
– Да, это наш замечательный театр. Когда я месяц назад приехал из Москвы, тоже был восхищён этим зданием. Тут бы оперу ставить, – с гордостью сказал Игорь Палыч.
–В городе хозяйничали немцы, и я ожидала увидеть руины. Это же просто чудо, что здание уцелело.
– Ну что ж, пошли на служебный вход, это там слева, со двора.
Он взял наши вещи, и они с мамой пошли. А я стояла, открыв рот перед этим красивым домом. Дом был с колоннами, а над ними широкий балкон с высокими окнами. Над балконом возвышался ещё один маленький домик с полукруглой крышей, уходящей в небо.
– Ветуня, ты где? Идём быстрее, – позвала мама.
Я стояла зачарованная, глядя себе под ноги. Как сейчас помню поразившую меня брусчатку, которая веерами расходилась из-под ног в разные стороны.
– А мы тут будем жить, в этом доме? – с надеждой спросила я.
– Пока тут, – ответил за маму Игорь Палыч, – Вы, Лида, возьмите ребёнка на руки, там за кулисами темно и декорации кое-как свалены. Завтра рабочие придут, разгребут. Осторожно идите за мной. А я с вещами впереди. Мама взяла меня на руки, и следом за ним вошла в тёмный коридор.
– Хто тут?– раздался из темноты сонный мужской голос.
– Спи, Лёня, спи. Это я, привёз артистку. Мы в красный уголок. Дай фонарь.
Зажёгся фонарь и осветил сонное лицо мужчины, сидящего на топчане. Он встал и прошёл по коридору к двери, противоположной той, в которую мы вошли. Потом передал фонарь Игорю Палычу.
– Только идите прямо через сцену, иначе не пройдёте, там всё завалено.
Игорь Палыч ногой толкнул дверь и исчез за ней. Мама, осторожно ступая, пошла за ним.
– А вот и сцена, тут светлее, на колосниках горит дежурная лампочка. Она пока одна на весь театр. Завтра будут монтировать электрику. Директор добился, чтоб театр подключили к электростанции, – глухо, как из глубокой ямы, раздавался голос Игоря Палыча.
Я вертела головой в разные стороны. Жуткий полумрак напомнил мне почти забытые катакомбы. Наконец мы оказались в огромном помещении с высоченным полосатым потолком, посреди которого тускло светила маленькая звёздочка.
– Шо это? – я показала пальчиком на полосатое небо с одной тусклой звездой.
– Это, Веточка, сцена. Самое главное место в театре. Тут я буду играть, – ответила мне мама.
Эти слова мне были непонятны тогда. Бабуня никогда не говорила таких слов. Театр… Сцена…
– И ты тут, в этой темноте будешь играться? Тут так жутко, как у катакомбах.
Мама остановилась посреди огромного мрачного пространства, прижала меня к себе и таинственно произнесла:
– Не играться, а играть. Это моя любимая работа, потому что я артистка. А посмотри туда, там сидят зрители. Они смотрят, как я играю. Внимательно слушают, иногда плачут, иногда смеются. И если я очень хорошо играю, то они аплодируют мне.
– Как это? Пладируют?
– Дружно хлопают в ладоши.
Я повернула голову в сторону, куда смотрела мама. Там ничего не было, там зияла бездна, чёрная-пречёрная пустота. От этой бездны, от этой чёрной пустоты закружилась голова. В тот момент мне почудилось, что эта чёрная и глубокая яма сейчас заглотит меня навсегда. И я подумала, что моя мама «самашечая артыска», как говорила Бабуня про одну странную тётю, живущую в дальнем углу нашего одесского двора. Эта тётя всегда была смешно одета, будто напялила на себя все свои вещи, а поверх них ещё накинула грязную ажурную скатерть. Несмотря на жару, она носила перчатки, а на животе болталась большая меховая муфта. Завидев кого-нибудь из детей, манила к себе пальцем и протягивала ребёнку конфету в красивом фантике. Если кто-то из нас подходил близко, она прятала конфету обратно в муфту, быстро хватала ребёнка за плечо и шептала ему на ухо: «Давай играть, играть, играть! А потом конфета твоя. Хочешь?» Играть нам с ней не хотелось, а конфету хотелось. Однажды Борька выхватил у неё конфету и убежал. Она громко заплакала и ушла к себе. А конфета оказалась твёрдой и заплесневелой, есть её было невозможно. Даже Жулик не стал есть эту конфету – понюхал и с обидой отвернулся. А Бабуня сказала, что она "самашечая артыска, а канахвета довоенная".
– Что вы там застряли? – раздался голос Игоря Палыча, – Идите сюда, в эту дверь.
Мама опустила меня на пол, взяла за руку и повела в сторону, откуда доносился голос. Опять тёмный коридор, в конце которого светился фонарь. Игорь Палыч стоял у раскрытой двери.
– Вы пока поживёте тут, всего пару дней. Извините, что не успели привезти кровать. Георгий Игнатьевич сам должен был позаботиться. Так обещал, так обещал.…Но, сами видите, в каком он состоянии. Это наш красный уголок. Там в углу матрасы. Так что располагайтесь пока на полу. А завтра всё решим. Может даже сразу на квартиру. Желающих пустить много, будете сами выбирать. Ну а я, извините, пока откланяюсь. Надо хоть пару часиков поспать. Дел по горло. Да, совсем забыл – на подоконнике стоит керосиновая лампа, она в вашем распоряжении. А фонарь я отнесу сторожу, – и он мгновенно исчез в темноте.
Какое-то время мы растерянно стояли в тёмном коридоре. Потом мама заглянула в комнату и тихо позвала:
– Жорж, Жорж, ты меня слышишь?
Из комнаты донёсся мужской храп и невнятное бормотание.
– Мама, хто там? Я не хочу туды, я боюсь, – прошептала я, дёргая маму за руку.
– Не бойся, Ветунечка, там твой папа. Он, наверное, ещё не проснулся, – и мама, распахнув широко дверь, решительно вошла в тёмную комнату.
Я на цыпочках пошла за ней. Сквозь широкое окно в комнату заглядывал слабый рассвет. Можно было рассмотреть только силуэт керосиновой лампы, стоящей на широком подоконнике. Мама подошла к окну, нашла на подоконнике спички, сняла стекло с лампы и дрожащими руками подожгла фитиль. Когда она накрыла фитиль стеклом, в комнате стало гораздо светлее. Я, наконец, всё разглядела. В комнате не было ни стола, ни стульев. В левом углу от окна на полу лежал свёрнутый матрас, рядом с ним большой раскрытый чемодан. В нём лежали какие-то грязные тряпки. Крышка чемодана была вся изодрана внутри. Слева на стене висел огромный портрет дяди с чёрными усами, в военной форме. В правом углу на сером матрасе лежал мужчина. Он лежал на спине, но лица не было видно, оно было прикрыто мятым вафельным полотенцем. Я посмотрела на маму. Она стояла посреди комнаты и пристально смотрела на спящего человека. Потом склонилась над ним и сразу же резко выпрямилась. Её глаза сверкали от слёз, но она не плакала. Она улыбалась. Её улыбка была злой.
