– Если бы он был вице-президентом, тогда понятно – если президент умрет, он становится президентом. Но он же вообще никто…

Масса покачал головой:

– Вице-президент Уильям Кинг умер в апреле пятьдесят третьего, практически сразу после инаугурации. По закону от 1789 года, следующие на очереди – временный президент Сената, которого еще не избрали, и спикер Палаты представителей. И если спикером будет Гиддингс, то президентом станет он. Конечно, новые президентские выборы должны будут пройти как можно скорее, но что такое «как можно скорее»? У Гиддингса, если он таким образом станет президентом, будет как минимум несколько месяцев.

– Вот только Пирс еще жив, – возразила я.

На что Ник лишь горько усмехнулся:

– Пока еще жив. Как они от него собираются избавиться, не знаю, но мне кажется, что это произойдет достаточно быстро. То ли его кто-нибудь застрелит, то ли он упадет и сломает шею – все может быть.

– Все намного проще, – грустно усмехнулась миссис. – Мне почему-то кажется, что его отравят. А выборы можно будет отложить на неопределенный срок – нигде же в законе не сказано, что такое «как можно скорее». Вполне вероятно, что это произойдет лишь в следующем году – тем более что именно тогда и должны состояться следующие президентские выборы.

– Наверное, ты права, – кивнул Ник. – Вот только что это будет означать для Юга? И для России?

– Для России, наверное, все будет более или менее по-прежнему, – покачала головою Мейбел. – А вот для Юга, боюсь, начнутся кошмары. Причем у нас ничего не готово – ополчение только-только создано, да и то не везде, торговля не отлажена. Не знаю, что у них будут за новые законы, вряд ли они так сразу отменят рабство, но давить будут, и сильно.

– В любом случае нужно будет поскорее рассказать об этом нашему послу – это раз. И дать знать в Петербург – это два. Вот только рация на «Бомарзунде» вряд ли добьет до той стороны Атлантики. Так что нужно уходить как можно скорее. И послать кого-нибудь в Чарльстон. Впрочем… давай встретимся с послом, а потом посмотрим, что будет.

31 июля 1855 года.

Лондон, Голландский дом.

Игнаций Качковский, «Польша Молодая».

То ли гость, то ли узник

Я с тоской посмотрел сквозь решетку на белые розы, растущие в саду, и на Темзу, находившуюся чуть в отдалении. Два или три раза в неделю мне дозволялось выйти в этот самый сад и прогуляться до беседки, где я мог сесть, закрыть глаза и представить себе, что нахожусь в родительском поместье под Белостоком, и мама вот-вот пришлет кого-нибудь из местных холопов-белорусов с подносом с чаем и канапками[90].

Но большее количество времени мне пришлось проводить в своих апартаментах в здании, именуемом Голландским домом. На окнах были вмурованы решетки – судя по всему, недавно, – но приделаны они были на славу. У меня была и столовая, и помывочная с умывальником с краном и самой настоящей чугунной ванной на тигриных – или, возможно, львиных – лапах, и даже чудо английской инженерной мысли – ватерклозет. Вот только, когда убирали те части апартаментов или доставляли мне еду, то запирали сначала проход в наружную их часть, и убирали спальню и кабинет, пока я принимал пищу – кстати, обычно невкусную, жесткое мясо, недожаренный бекон, разваренные овощи (если они были вообще). Разве что хлеб и омлеты были вполне съедобными. Да, наружные двери были массивными, дубовыми, и практически всегда запертыми. Меня выпускали только на короткие прогулки, и то под охраной нескольких вооруженных шотландцев. Они же всегда были при дверях, когда приходили разносчики пищи или уборщики.

Я пробовал жаловаться, но мне каждый раз говорили, что я гость, а не узник, и что все это делается для моего же блага – ведь во Франции ждут не дождутся заполучить меня в свои руки, несмотря на то что прошло уже более семи месяцев с момента неудачного покушения на нового наполе-ончика. Помнится, после того случая английский посол в Париже, лорд Каули, поручил мне убить русского императора Николая и снабдил меня не только деньгами и фальшивым французским паспортом[91], но и адресами явочных квартир.

Тогда я каким-то чудом сумел добраться до Дюнкерка, откуда по дюнам дошел до Бельгии и далее до Остенда. Я решил не обращаться к тем людям, которых мне порекомендовал Каули, ведь у меня там были кое-какие знакомства. Но с отправкой в Россию пришлось подождать – зима была холодная, пролив Каттегат был покрыт льдом, и я находился в Бельгии до начала марта, когда неожиданно грянула теплая погода, и кто-то решился-таки пойти в шведский Гетеборг.

Через три дня после прихода в этот порт я уже был в Карлсхамне, и там меня ждало очередное разочарование – первый корабль на Ревель уходил не раньше начала апреля, так что пришлось провести три недели в шведской провинции, умирая от скуки и давясь жутко невкусной едой. Но, наконец, одиннадцатого апреля я ступил на берег Ревеля. Я успел отрастить усы и бороду, и, хоть среди таможенников был некто с весьма цепким взглядом, меня беспрепятственно пустили в город. И я пошел по адресу на Линденштрассе, полученному мною от Каули.

До сих пор не могу понять, как я догадался, что меня там поджидает засада. К счастью, мне они лишь прострелили штанину, а я ответным огнем сумел кого-то из них ранить. И мне пришлось вновь бежать, как зайцу, в недалеко расположенный городок Хаберст, где, как я помнил, жил родственник убитого мною в Париже Лукаша Вечорека с той же фамилией.

К счастью, Матеуш Вечорек – так звали этого человека – не знал, что именно я порешил его кузена, и принял меня хоть и без особой приязни, но поселил меня у себя в доме, а через неделю я ушел на баркасе в Данциг, а оттуда в Любек. Далее было проще – я по земле добрался до Гамбурга, откуда ходили корабли вниз по Эльбе и по Северному морю в Англию. И наконец, пятого июня я ступил на лондонский пирс – и сразу же направился в русское отделение Министерства иностранных дел, по адресу, полученному мной от Каули.

Меня приняли без особой радости – еще бы, Наполеона я не убил, а на москальского императора даже не покушался, – но поселили меня в Голландском доме. Вот только мое пребывание там было хоть и довольно-таки комфортабельным, но это все равно было сродни заключению. А бежать не представлялось возможным. Единственно, что в газетах, которые мне приносили каждый день, все больше и больше поливали всяческими помоями русских, в основном, должен признать, незаслуженно. Но это могло лишь означать, что Лондон до сих пор не замирился с главным катом Польши. А условия моего содержания наводили на мысль, что англичане все еще были заинтересованы в моих услугах.

Я вновь углубился в одну из книг из библиотеки Голландского дома – меня время от времени водили под охраной и туда. Конечно, они были на английском, который я раньше знал лишь на бытовом уровне, но мне легко даются языки, и я потихоньку стал читать достаточно бегло на этом языке, особенно с помощью англо-французского словаря из той же библиотеки. За время моего пребывания в этом проклятом Голландском доме я пристрастился к книгам некого Чарльза Диккенса и сейчас дочитывал «Домби и сына», последнее из его сочинений из библиотеки на первом этаже. Я еще сокрушенно подумал, что вскоре придется поискать нового автора.

Неожиданно в дверь кабинета постучали.

– Войдите! – сказал я.

Человека, который оказался по ту сторону двери, я помнил по встрече с этим проклятым Пальмерстоном – он тогда наливал портвейн.

– Здравствуйте, господин Качковский, – чуть поклонился тот.

Я ограничился еле заметным кивком – не хватало еще оказывать знаки внимания какому-то слуге. А тот продолжил:

– Завтра утром вас желает видеть лорд Пальмерстон. За вами будет прислано судно около восьми часов утра. Просьба вам до этого времени собраться – в этот дом вы уже не вернетесь.