— Баранина, пиво и некоторые объяснения? — продолжил торговаться он.

— Исчерпывающие?

— Нет, но проливающие свет на кое-какие обстоятельства, — сказал он.

— Ладно, — сказал я. — Давай попробуем.

— Вот и отлично, — сказал Сашка. — Петруха, ты слышал? Дай газу, брат, старший по званию бухать изволит.

Шашлык пах.

Правда, пока он пах только на мангале, в процессе приготовления, и до того, как его аромат превратится в то, что можно будет попробовать на зуб, оставалось еще минут десять.

Перед нами на стол поставили блюдо с зеленью и свежими лепешками, а Сашка принялся разливать пиво по стаканам. Теперь-то понятно, зачем ему сегодня потребовался водитель.

Правда, все еще было непонятно, зачем ему потребовался я, но это, я думаю, рано или поздно тоже выплывет на поверхность.

Местечко было тихое, находилось в некотором отдалении от дороги, и посетителей здесь пока было немного. Но и время для шашлыков еще неурочное, полагаю, к вечеру тут станет куда веселее.

— Так что там с объяснениями? — поинтересовался я, попробовав пиво. Неплохое, по нынешним временам, наверное, и вовсе отличное, но я пробовал и лучше.

— Не торопись, Чапай, — сказал майор. — Мы еще даже толком не выпили, а я на трезвую голову государственные тайны разглашать не могу.

— Боюсь, что в твоем случае алкогольное опьянение послужит отягчающим обстоятельством, — заметил я.

— Я, так-то, до трибунала дожить и не собираюсь, к хренам, — сказал он. — Советский суд, конечно, самый гуманный суд в мире, но это все не для нас с тобой, Чапай.

— Я, между прочим, простой советский педагог, — напомнил я.

— Да, я понимаю, — сказал он. — Служил своей стране, потом что-то случилось, и ты решил изменить свою, сука, жизнь, устроившись работать в школу. Что случилось, ты, конечно же, не скажешь, но оно и не важно, принцип я понимаю. Теория малых дел, все такое. Хочешь изменить мир — начни с себя и своего окружения, так?

— В твоем изложении это звучит как-то не очень.

— В целом, рабочая теория, наверное, — сказал Сашка. — Проблема в том, что на проверку ее работоспособности требуется куча времени, человеческой жизни, как правило, не хватает. И сотню, а то и тысячу таких мелких дел, выстраиваемых на протяжении человеческой жизни, может перечеркнуть один случившийся вне очереди катаклизм. Ты можешь десятки лет возделывать свой сад, а потом какая-нибудь протекающая мимо река в первый раз за наблюдаемый период выйдет из берегов и затопит все твои владения к хренам. Поэтому, при всем моем уважении к садовникам и их ремеслу, я предпочитаю строить дамбы.

— Я уже знаю, что ты — мастер метафор восьмидесятого уровня, — сказал я. — Нельзя ли как-то более предметно?

— Сначала у меня вопрос, — сказал Сашка. — Понятно, что ты молод, и утверждаешь, что и в прошлой своей жизни был молод и тобой еще не овладели реваншистские настроения, и все, сука, такое, но есть ли что-то, что ты хотел бы поменять в нашей истории, если бы у тебя была такая возможность? Что-то в периоде, до которого можно дотянуться прямо отсюда? То есть, в ближайший год-два?

— А почему ты интересуешься? — спросил я. — Хочешь еще раз продемонстрировать, что у меня ничего не выйдет? Только чтобы теперь я на собственном примере убедился?

— Допустим, из академического интереса спрашиваю, — сказал Сашка. — Ведь не может быть, чтобы ты ни о чем подобном не задумывался. Такой ведь, сука, шанс.

— Задумывался, конечно, — сказал я. — Но ничего толкового в голову так и не пришло.

— Я сейчас не говорю о каких-то глобальных вещах, Чапай, — сказал он. — Может быть, какая-то мелочь. Жизнь конкретному человеку спасти, несправедливость какую-нибудь исправить.

— Я не настолько хорошо знаком с историей восемьдесят девятого года, чтобы помнить все мелочи.

— Ты скучный и неинтересный, Чапай, — сказал Сашка. — Точнее, пытаешься таким прикинуться в целях усыпления всеобщей, сука, бдительности, но я-то уже знаю, что ты не валенок. Так что давай ты эти сказки кому-нибудь другому рассказывать будешь.

Я демонстративно пожал плечами.

— Вообще не понимаю, о чем ты.

— Да, конечно, — сказал он. — О, а вот и шашлык.

Смуглый паренек в чистом белом фартуке поставил перед нами блюдо с десятком ароматных шампуров.

— Абдурахман, дражайший, — обратился к нему Сашка. — Будь добр, две порции в машину отнеси, а? Там Петруха сидит, скучает и наверняка слюной исходит.

— Конечно, Александр, — сказал Абдурахман на чистом русском без малейшего намека на акцент. Не удивлюсь, если он тоже при исполнении.

— Давай пожрем, — предложил Сашка. — А о делах наших скорбных позже покалякаем.

— А насколько они скорбные? — уточнил я.

— Скорбнее некуда, — сказал Сашка. — Мир летит в тартарары и к хренам, но это не точно.

Конечно, риски, что это будет мой последний шашлык в жизни, были невелики, но все же присутствовали, и я решил, что не стану отказывать себе в трапезе. Тем более, что баранина была превосходна, отлично промаринована, ни капельки не пережарена и таяла во рту.

— Так вот, — сказал Сашка примерно пятью шампурами спустя. — Михаил Семенович — это своего рода феномен, мы по нему не один десяток особо секретных диссертаций написали, и я не просто так вас познакомил. Он — яркий пример того, что в большинстве случаев нашему отделу и делать ничего не надо. Планов у него было — громадье, попыток — на несколько десятков перевалило, и, как ты видишь, сам он в этой жизни неплохо, сука, устроиться сумел. Но глобально его влияние стремится к нулю. Фильмы, тиражи… это даже на культурное влияние не тянет, потому что никто тех фильмов, по большому счету, не видел и тех книг, сука, не читал, хотя их в довесок к «Трем мушкетерам» прилагали. Писатель он, между нами, сильно так себе, я пробовал читать по служебной необходимости. Насколько я понял, основа его творческого метода — переписать какое-то в будущем известное произведение своими словами, потому что авторскими он фиг сможет, и выходит это довольно посредственно. К тому же, как говорил Белинский, всякому роману — свое время, и даже если автор — гений, который сумел всех опередить на радость грядущим, сука, литературоведам, не факт, что его современники оценят и читать станут. А Михаил Семенович все-таки не гений, и даже рядом не прислонялся.

— И что, даже Сталин его писем не читал?

— Нет, конечно, — сказал Сашка. — Делать ему нечего было, что ли? Я ж тебе говорю, Чапай, в какой-то момент эти письма мешками поперли, но все в недрах канцелярии и осели. Ну не может человек, историю по учебникам изучавший, советы такого уровня давать. То есть, давать-то он, конечно, может, но цена тем советам — медный грош за пучок, да и то если день базарный.

— А ЦРУ правда за ним до сих пор охотится?

— Да нужен он кому, — сказал Сашка. — То, что он через подставных лиц пару сотен тысяч долларов на их фондовой бирже срубил — это же так, мелочь, ни на что особо не влияющая. Да и то, есть мнение, что ему тупо повезло, а не инсайдерская информация из будущего помогла. А ЦРУ… в штатах в то время своих проблем хватало. У них там целый вал провальней был, которые пытались Кеннеди спасти. Там в определенных кругах принято считать, что смерть Кеннеди — это ключевая точка в истории Америки, после которой все у них по наклонной покатилось, вот они и пытались его с того света вытащить. В основном, ценой жизни Освальда. Парнишка восемь покушений на свою жизнь пережил, отчего с катушек окончательно съехал. То есть, он и без того довольно болезный был, но это его доконало.

— А Кеннеди?

— Так застрелили его в Далласе, — сказал Сашка.

— Кто?

— Принято считать, что таки Освальд, — сказал Сашка. — Хотя он был просто очень удобной фигурой, на которую все списать можно было.

— А на самом деле?

— Провалень его застрелил, — сказал Сашка. — В тот самый день, в той самой процессии, в том самом, сука, лимузине, только из другого здания.