Уже почти две недели бьюсь над одним этюдом. Три снимка одного и того же московского пейзажа, но с различных «точек зрения»: например, «глазами» Герцена, Маяковского и Булгакова. А представляешь себе: снять какой-нибудь петербургский двор, сначала так, как его увидел бы Раскольников, потом – как Свидригайлов, потом – как Сонечка Мармеладова.

Замыслов такого рода у меня хватает, вот только научиться бы претворять их в профессиональные снимки. Но я обязательно научусь! Ведь я уже знаю, чего я хочу, и чувствую, как это надо делать, а остальное – дело времени, опыта и упрямства.

Тем более что условия для работы у меня теперь превосходные. Я снял себе квартиру в старом доме, предназначенном на снос, но который «сносят» уже три года и, дай бог, еще столько же будут сносить. Да, никаких «удобств», кроме газа, водопровода с холодной водой и канализации. Но зато у меня светлая-пресветлая комната с двумя широкими окнами, выходящими в тихий сад; кафельная печь, которая теплее любого парового отопления; просторная кухня, которую я переоборудовал в фотолабораторию. Зато у меня нет телефона, нет соседей. Я один, совершенно один, ты представляешь себе?! И за все это блаженство каких-то тридцать рублей в месяц! В наш век и при нашем образе жизни, когда покой и одиночество – самая дорогостоящая роскошь!

Кстати, о роскоши. Ты спросишь, на что я сейчас живу. Видишь ли, во-первых, «рассыпав бисер» – а я его, как ты мог понять из предыдущего, рассыпал-таки, – я сохранил за собой кое-какие сбережения (не бесплатно же я «играл» все эти годы); две трети из них я отдал своей бывшей жене, а на оставшуюся треть приобрел себе необходимое оборудование и в течение ближайших пяти-шести месяцев могу считать себя полностью обеспеченным человеком. А потом… В том-то и счастье мое, Володька, что я сейчас об этом не думаю. Раньше бы это злосчастное «потом» не давало мне покоя. Но теперь, когда я умею полнокровно жить сегодняшним днем, не щупая впереди себя трусливым воображением, радостно довольствуясь тем, что имею, и жертвуя известными бытовыми удобствами во имя незамутненности духа… Да плевать мне сейчас, грубо говоря, на это «потом». Когда оно еще будет, и неизвестно, что со мной произойдет к этому моменту. Может быть, уже через месяц я стану профессионалом и во всех московских редакциях будут покупать мои снимки… Как бы то ни было, я владею тремя иностранными языками, печатаю десятью пальцами и почти вслепую на русской и латинской машинках. Последнего уже достаточно, чтобы заработать себе на хлеб, на жилье и на фотоматериалы. А что мне еще нужно?

Предвижу и другие твои вопросы. Ну что ж, изволь, постараюсь ответить.

Да, наверно, я поступил жестоко. Я ведь оставил любящую женщину, с которой прожил почти пятнадцать лет. Ей сейчас, конечно же, тяжело и больно, моей бывшей жене. Но, видишь ли, любовь, пожалуй, одно из самых жестоких явлений нашей жизни. Разве не высшая жестокость прогонять от себя человека, который всем готов пожертвовать ради близости к тебе? Но разве не еще большая жестокость из жалости жить с ней, с нелюбимой? И как бы ты назвал того сердобольного врача, который, не желая собственноручно причинять страдания больному, отказывается от операции и тем самым дает болезни распространиться по всему организму? Трусом? Палачом?

Во всяком случае, об «анестезии» я позаботился. Я «признался» Светлане, что полюбил другую женщину. Я понял, что так ей будет легче перенести мой уход, и подарил ей «разлучницу», «эту дрянь», «эту девку», на которую можно взвалить вину за семейную катастрофу и с помощью которой так легко все объясняется.

Да, у меня двое детей. Но пойми: самое страшное для них – лицемерие, тщательно скрываемая неприязнь отца к матери. Ибо никто так остро не чувствует взрослой фальши, как дети, и так мучительно не страдает от этого. Вот поэтому-то я и «бросил», и «предал», и «потерял», а на самом деле – сохранил своим детям любящего отца. И как бы ни грозилась теперь Светлана лишить меня дочек, она добрый человек, хорошая мать и рано или поздно поймет, что, разлюбив ее, я одновременно по-настоящему полюбил ее детей – так уж произошло в моей жизни; что от девочек своих я никогда не откажусь и все буду делать для того, чтобы вырастить из них добрых, чутких, как можно менее несчастных…

Ну вот, вроде все аргументы свои исчерпал, и теперь, когда записал их на бумаге, опять как бы само собой сфокусировалось, и я с особой отчетливостью увидел: подлец я самый натуральный, и потому, что так логично все изложил – еще больший подлец.

Но разве подлецы бывают счастливы? И если есть в этом мире такая логика, чтобы жить с нелюбимым человеком и заниматься нелюбимым делом, то я этой логике следовать не желаю и не умею.

Прощай и будь счастлив.

Твой Иван.

Р. S. Только что, решив обернуть книгу, взял старую газету – за февраль месяц – и обнаружил в ней следующую, как говорят журналисты, «информашку»:

«Небывалые снегопады обрушились на Австрию. В горной части страны снежные заносы преградили автомобильные и железные дороги, закупорили въезды в тоннели. В результате целые районы оказались буквально отрезаны друг от друга. Так, например, полностью оборвалась связь с Тиролем».

Любопытно, как пережил эти небывалые снегопады мой лучший бывший друг Костя Комплектов? А вдруг и его «так, например» взяло и «буквально отрезало»?!

Сзади медленно и тяжело нарастал надсадный, вибрирующий гул, слышались скрежет металла и громкое чавканье резины. Спереди ползла по асфальту громадная, бесформенная тень, а вместе с ней бесшумно и страшно надвигалось сверху, снизу, с боков, со всех сторон что-то еще более громадное и бесформенное, заслонявшее собой свет.

Сергей ехал на велосипеде. Сзади его догонял тяжелый самосвал с прицепом, а впереди был узкий и длинный тоннель под большим железнодорожным мостом. Сергей старался проскочить тоннель раньше самосвала.

Он ворвался в его темную холодную тесноту, которая постепенно стала заполняться хриплым ревом мотора. Стены тоннеля в несколько раз усиливали этот рев, обволакивая им со всех сторон Сергея, точно хотели оглушить его, вырвать из седла, бросить на асфальт, под колеса ревущей сзади машины. Сергей пригнулся к рулю и налег на педали, пробираясь сквозь оглушающий мрак навстречу слепящему квадрату света.

Велосипедист выскочил из тоннеля почти одновременно с самосвалом. Самосвал обогнал Сергея, обдав жарким чадом из выхлопной трубы, и, надрывно урча, полез в гору. Сергей перевел дыхание, смахнул рукой пот со лба и, привстав на педалях, пошел на подъем.

Преодолев его, Сергей съехал на обочину, затормозил, неуклюже сполз с седла. Ноги у него дрожали от напряжения и почти не сгибались. Сергей кое-как перебрался вместе с велосипедом через придорожную канаву, бросил возле нее велосипед, а сам пошел дальше, к кустарнику и редким березкам, узкой полосой тянувшимся вдоль шоссе. Дойдя до них, он лег на пыльную, выцветшую траву, раскинул руки и закрыл глаза.

Он лежал на солнцепеке и ни о чем не думал. У него перед глазами бежали разноцветные круги, ломило спину, стучало в ушах. Сергей подумал, что ему приятно ни о чем не думать.

Место, выбранное им для отдыха, было неудачным во всех отношениях, голым, неуютным. Но Сергея это не смущало. Главным для него было то, что у дороги стоял километровый столб с отметкой 160. А значит, именно здесь надо было делать привал. Даже если бы в этом месте было болото. В таком случае Сергей устроился бы на обочине и отдыхал сидя, упершись спиной в километровый столб.

Следующий привал можно было сделать через тридцать километров. Надо было сокращать промежуточные дистанции, чтобы не выбиться из сил. Сергей чувствовал, что они на исходе, а ему еще предстояло проехать около ста тридцати километров. На такое большое расстояние он еще никогда не ездил, тем более без предварительной тренировки. Но сегодня ему было необходимо преодолеть триста километров. Иначе он не мог. Он должен был добраться до цели во что бы то ни стало, в точно назначенный им самим же срок, останавливаясь лишь в тех местах, где он заранее решил остановиться.