Марина любила цветы с детства. Они с бабушкой начинали готовиться к летнему сезону сразу после новогодних праздников. Выбирали семена и рассаду, сажали их дома на подоконниках в деревянных ящиках, поливали, рыхлили и уже в апреле везли на дачу подросшие саженцы. Больше всего Марине нравился сладковато-землистый запах пушистых ростков помидоров. И увозить их из дома было особенно жалко.

Участок Инги Петровны выглядел образцово-показательным. Соседи нередко останавливались у невысокого штакетника и с завистью рассматривали пышное цветение необычных растений. Но чем старше становилась Марина, тем скучнее ей казался уход за саженцами и клумбами и все интереснее соцсети. К тому же на даче теперь вечно болтался маленький Сережа, который ходил за ней хвостиком и просил поиграть то в шпионов, то в супергероев. А потом бабушка уехала за новым мужем в другую страну, и сад, несмотря на усилия Алины и Эдуарда, принял грустный и заброшенный вид.

В общем, интерес к даче угас, но любовь к цветам осталась. И даже ежевечерняя кропотливая работа в мамином салоне цветов не загасила эту любовь. Марина мысленно уже подбирала, какие букеты будет расставлять вокруг плащаницы, но никак не могла сосредоточиться из-за тупого фрика, который отвлекал ее своими глупыми разговорами. Фриком Марина мысленно окрестила Николку. Парень комментировал все свои действия и еще приставал к девочке с назойливыми вопросами. Его речь была поразительно правильной, но примитивной, как в учебниках начальной школы, где сказуемое строго следует за подлежащим.

Николка подробно рассказывал о подготовке к празднику, перечислял всех монахинь и основных прихожан, непременно желая доброго здоровья каждому. Маринино терпение кончалось. Ей был физически неприятен этот юродивый с прямой, как палка, спиной и монотонным безжизненным голосом. Девочке безумно хотелось его послать, но почему-то не хватало смелости. Во-первых, она словно кожей чувствовала, как церковные старушки внимательно прислушиваются к его скучному монологу и ее кратким ответам, а кроме того, он все-таки был другого пола и намного ее старше. Намного, конечно, по Марининым меркам. Они с подружками почти с благоговением смотрели на парней, учившихся в выпускных классах. Хотя среди них, конечно, таких чудиков не было. Да и как послать этого фрика, если без его помощи пришлось бы остаться в храме до утра?

– Слушай, мне не очень интересны все эти церковные темы. Я тут редко бываю и почти никого не знаю, – выдавила из себя Марина в надежде, что парень прекратит бубнить и будет молча привязывать букетики.

Николка на минуту осекся, но вскоре бодро продолжил:

– Еще я очень люблю плавательный бассейн. И вообще сильно люблю воду. К сожалению, я не умею правильно плавать, но очень стараюсь этому научиться.

Марина закатила глаза и молча продолжила сплетать стебли. Но тут за спиной послышалось скрипучее хихиканье Катерины Владимировны:

– Ты глянь, Шур, как наш павлин хвост распушил. Думает, видать, невесту себе нашел.

Марина вспыхнула, выронила из рук цветы и хотела было выбежать из храма, как в дверях появилась высокая моложавая женщина в кремовом кашемировом пальто и светло-голубом палантине.

– Мама, иди быстрее сюда! – с облегчением позвала ее Марина.

Сумерки превратились в плотную чернильную ночь, когда оклад престольной иконы был окончательно украшен. Марина собирала букеты, а Николка под руководством Алины отсчитывал и раскладывал цветы для украшения царских врат алтаря.

– Мариш, – позвала дочь Алина, – у меня телефон в машине остался. Он, наверное, уже разрядился на холоде. Сходи, пожалуйста, в машину, возьми зарядку из бардачка и телефон и спроси у служительниц, то есть монахинь, какой розеткой тут можно воспользоваться.

Девочка обрадовалась, что наконец можно сделать перерыв: спина неприятно ныла, а пальцы саднили от шипов кустовых роз. Она взяла ключи от машины и поспешно вышла на улицу. От сладкого запаха свечей у Марины уже начала кружиться голова.

Апрельская ночь была сырой, но дышалось все равно легче, чем в храме. На улице – обволакивающая непривычная тишина. Весна поздняя – кое-где еще лежали горки темного заледеневшего снега. Над решетчатыми стенами монастыря мерцали разбросанные в вышине мелкие звезды. Марина забрала из машины все, что просила мама, и уже собиралась вернуться в храм, как вдруг на одной из башенок она заметила самого настоящего аиста. «Вот это снимок получится для соцсетей!» – девочка инстинктивно сунула руку в карман за телефоном, но вспомнила, что оставила его в храме. Она посмотрела на смартфон мамы – еще оставалось несколько процентов заряда. Марина успела сфотографировать птицу, открыла мессенджер, чтобы переслать снимок себе, но увидела непрочитанное сообщение от Натальи Петровны. Это была одинокая престарелая мамина тетя с толстенной медкарточкой самых разных диагнозов. «Вот блин, еще и к ней в ночи, наверное, ехать придется! Она просто так писать не будет. За последние месяцы совсем что-то сдала. Бедная мама к ней уже замучилась ездить», – подумала Марина и открыла переписку.

– Фигня какая-то!.. – пробормотала девочка, наткнувшись на необычный для пожилой родственницы текст.

«Алинка, любимая, пожалуйста, ответь. Ты ведь знаешь, что я не хотел тебя обидеть».

Марина пролистнула выше и увидела еще более странную переписку между мамой и Натальей Петровной:

«Не звони и не пиши мне больше. Я буду занята весь вечер».

«Алина, пожалуйста, не придумывай отговорки. Прошу тебя, давай поговорим нормально? Хочешь, я сегодня приеду, и мы все обсудим? Скажи дома, что у твоей родственницы очередной приступ».

«Алина, не молчи. Я действительно был неправ. Но меня тоже мучает эта неопределенность. Нам нужно окончательно разобраться и поставить все точки над i».

Дальше переписка обрывалась. Наверное, мама регулярно чистила этот чат. Ноги у Марины стали тяжелыми, как будто чужими. Она опустилась на влажную скамейку, не чувствуя ни сырости, ни холода. Мир, который только-только стал вновь налаживаться, рухнул. На этот раз окончательно. И его разбила мама. Та самая мама, которая печет куличи и украшает иконы. Которая совсем недавно кропотливо выбирала папе новый деловой костюм в подарок на день рождения. Какое чудовищное лицемерие! Марина швырнула Алинин телефон в кусты шиповника, еще покрытого прошлогодними желтыми листьями, и зарыдала.

«Никогда больше не пойду в эту церковь! Одно вранье! Везде, повсюду вранье! Дрянь, какая же она дрянь! В сто раз хуже бабушки. Предательница! Ненавижу, больше всех на свете ее ненавижу!» Марина пыталась успокоиться, но тщетно – ее острые плечи вздрагивали от сдавленных рыданий.

– Господи, Маринка, что с тобой? – За спиной девочка услышала взволнованный голос матери. Алина начала беспокоиться, что дочь все никак не возвращалась в храм, и вышла на ее поиски.

– Не подходи ко мне! Никогда больше не подходи! Ты мне не мать, поняла? Ищи свой телефон под кустами! – Марина вскочила со скамейки и скрылась в темноте монастырского двора.

Николай Михайлович был нелюдимым и замкнутым. Все время в своих мыслях. Высокий, плотный, слегка сутулый, он молча гулял по территории больницы и не обращал ни на кого внимания. О его возрасте было трудно догадаться: где-то от пятидесяти пяти до семидесяти. Он почти ни с кем не разговаривал, на вопросы отвечал вежливо, но односложно. Единственным развлечением, которое он разделял с персоналом больницы и пациентами, были шахматы. Играл Николай Михайлович вдумчиво и с интересом. Казалось, именно в эти редкие часы он отпускал свою внутреннюю боль и оживлялся.

Для мужчин он был потенциально интересным собеседником, но разговорить его никак не получалось. Женщины в возрасте на него засматривались. Особенно не так давно овдовевшая санитарка Галя с добрыми карими глазами под отечными веками. Шестой размер ее груди терялся на фоне еще более выдающегося живота. Шансов у одинокой Гали было немного: Николай Михайлович только кратко благодарил ее за свежее белье или дополнительную порцию кефира. К ее сетованиям на тоскливую и безнадежную жизнь относился лишь с вежливым сочувствием.