– Как это я присоединилась к вам? – спросила я, чувствуя, что мне не по себе.

Не заметив, кто это сказал, я переводила взгляд с одной женщины на другую, ожидая, что кто-нибудь из них объяснит свои слова.

Безразличные к моему все возрастающему беспокойству, женщины были заняты тем, что старались ровно расстелить полотняную скатерть. Чем дольше я наблюдала за ними, тем беспокойней становилось у меня на душе. Все вокруг было так странно. Я легко могла объяснить, почему приняла приглашение Делии встретиться с целительницей, но совсем не понимала своих последующих действий. Все происходило так, как если бы кто-то еще завладел моим разумом и заставлял меня оставаться здесь, реагировать и говорить вещи, которые я говорить не хотела. А теперь они собираются устроить празднество в мою честь. Это, мягко говоря, обескураживало. Как бы упорно я ни размышляла об этом, все равно не могла постичь, что же я здесь делаю.

– Я, конечно же, не заслуживаю ничего такого, – пробормотала я.

Мое немецкое воспитание брало верх. Люди просто забавы ради не делают что-то для других.

Только после того, как послышался безудержный смех Мариано Аурелиано, я наконец осознала, что все они уставились на меня.

– Нет причин так напряженно обдумывать, что произошло с тобой сегодня, – произнес он, мягко похлопывая меня по плечу. – Мы устроили пикник, потому что нам нравится действовать экспромтом. А поскольку сегодня Эсперанса исцелила тебя, моим друзьям здесь захотелось сказать, что пикник в твою честь. – Он произнес это небрежно, почти равнодушно, как если бы речь шла о каких-то пустячных вещах. Но его глаза говорили что-то еще. Их взгляд был жестким и серьезным, и, словно это было жизненно важно, я внимательно его слушала.

– Для моих друзей радость сказать, что пикник в твою честь, – продолжал он. – Воспринимай это точно так, как они говорят, – простодушно и без всякой подоплеки.

Его взгляд смягчился, когда он внимательно посмотрел на женщин. Потом он повернулся ко мне и добавил:

– Я успокою тебя – пикник совсем не в твою честь. Однако, – размышлял он, – он и в твою честь тоже. Это противоречие, для понимания которого тебе потребуется совсем немного времени.

– Я никого не просила что-нибудь делать для меня, – мрачно сказала я.

В моем поведении появилась чрезвычайная тяжеловесность, – это происходило всегда, когда мне что-то угрожало.

– Делия привела меня сюда, и я за это благодарна. И я хотела бы заплатить за каждую оказанную мне услугу, – добавила я.

Я была уверена, что оскорбила их. Я знала, что в любую минуту мне могут предложить убираться отсюда. Это задело бы мое «я», но не должно было сильно волновать меня. Я была напугана и сыта ими по горло.

У меня вызвало удивление и раздражение то, что они не восприняли меня всерьез. Они смеялись надо мной. Чем злее я становилась, тем больше они веселились. Они пялились на меня своими сияющими, смеющимися глазами, как будто я была для них каким-то неизвестным организмом.

Гнев заставил меня забыть о страхе. Я набросилась на них с бранью, обвиняя в том, что меня здесь держат за дуру. Я изобличала Делию и ее мужа – не знаю, почему я упорно объединяла их в пару, – что они сыграли со мной злую шутку.

– Ты привела меня сюда, – сказала я, поворачиваясь к Делии, – теперь ты и твои друзья позволяете себе использовать меня вместо клоуна.

Чем более напыщенно я говорила, тем веселей становились их улыбки. От жалости к себе, злости и разочарования я была готова разрыдаться, когда Мариано Аурелиано подошел и встал позади меня. Он начал говорить со мной, как с ребенком. Я хотела заявить ему, что сама могу о себе позаботиться, что не нуждаюсь в его симпатии и что я собираюсь домой, когда что-то в его тоне, в его глазах успокоило меня настолько сильно, что я не сомневалась в том, что он меня загипнотизировал. И тем не менее, я знала, что это не так.

Непонятным и тревожащим оказалось и то, с какой внезапностью и насколько полно произошло это изменение. То, что в обычных условиях заняло бы дни, произошло в мгновение. Всю свою жизнь я предавалась размышлениям над каждым унижением или оскорблением – действительным или вымышленным, – которое я испытала. С систематической методичностью я обдумывала их до тех пор, пока, к моему удовлетворению, не становилась ясной каждая деталь.

Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувствовала в нем нечто вроде насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез.

Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они принесли с собой, фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со мной, ни друг с другом. И только слабые вздохи удовольствия слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушенное с перцем горячее мясо и домашние лепешки. Не пшеничные, – которые были обычными в Северной Мексике и которые я не очень любила, – маисовые лепешки.

Делия передала мне тарелку с маленькими порциями каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех.

– Это самая восхитительная еда, которую я когда-либо пробовала, – выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на добавку несколько секунд.

Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое разочарование, я стала высказываться о красоте старинной кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели.

– Это моя работа, – сказала женщина, сидящая слева от Мариано Аурелиано.

Она выглядела старой, с растрепанными седыми волосами, которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней была длинная юбка, блузка и свитер.

– Это настоящие бельгийские кружева, – объяснила она мне вежливым, мечтательным голосом.

Ее длинные тонкие руки, мерцающие от украшенных драгоценными камнями колец, любовно задержались на широкой отделке. Очень подробно она рассказала мне о своем рукоделии, показывая виды петель и ниток, которые она использовала для отделки. Иногда я на мгновение улавливала выражение ее лица сквозь массу волос, но не смогла бы сказать, как она выглядела.

– Это настоящее бельгийское кружево, – повторила она. – Часть моего приданого. – Она подняла хрустальный бокал, сделала глоток воды и добавила: – Они тоже часть моего приданого. Это – хрусталь Баккара.

У меня не было сомнений, что это так. Восхитительные тарелки – каждая из них отличалась от другой – были из тончайшего фарфора. Я сомневалась, остались ли замеченными мои взгляды, бросаемые украдкой, когда женщина, сидевшая справа от Мариано Аурелиано, приободрила меня.

– Не пугайся. Возьми и посмотри, – убеждала она меня. – Ты среди друзей. – Усмехаясь, она подняла свою тарелку. – «Лимож», – произнесла она, потом быстро подняла мою и отметила, что эта – «розенталь».

У женщины были детские, тонкие черты лица. Она была небольшого роста, с круглыми черными глазами, обрамленными густыми ресницами. Ее зачесанные назад и собранные в виде тугого маленького шиньона черные волосы на макушке переходили в белые. В том, как она осаждала меня прямыми личными вопросами, ощущалась сила, граничащая у нее с холодностью.

Я ничего не имела против ее инквизиторского тона. Я привыкла переносить бомбардировку вопросами, которые задавали мне мой отец и братья, когда я шла на свидание или начинала какое-нибудь дело по своему усмотрению. Я возмущалась этим, но для нашего дома это были нормальные взаимоотношения. Таким образом, я никогда не училась, как нужно беседовать. Беседа для меня заключалась в парировании словесных атак и своей защите любой ценой.

Я была удивлена, что принудительный опрос, которому подвергла меня эта женщина, не заставил меня почувствовать себя обороняющейся стороной.

– Ты замужем? – спросила женщина.

– Нет, – ответила я мягко, но решительно, желая, чтобы она сменила тему.

– У тебя есть мужчина? – настаивала она.