Этим утром, как только автомобиль отца скрылся за воротами особняка, я улизнула. Не то чтобы вообще была заперта в четырех стенах, просто практически с рождения за мной по пятам следовали няньки, охранники и другие служащие семейства Аттвуд. А к своим двадцати годам я успела накопить немало секретов, так что сегодня дополнительные глаза и уши были ни к чему. Поэтому пришлось прибегнуть к уловкам, которым позавидовал бы сам Итан Хант[7], и все ради того, чтобы впустить хотя бы немного красок в свою серую жизнь наследницы богатой династии и студентки Бостонского университета, специализирующейся на экономике.

Я почти добралась до автобусной остановки на Дартмут-стрит, как прямо передо мной с визгом затормозил «Эскалейд» цвета гнилой вишни.

– Вот блин! – выругалась, когда со стороны водителя выпрыгнула крепкая мужская фигура. Кай обошел машину и в три шага подлетел ко мне, сверкая разгоревшимися докрасна глазами.

– Понравилась прогулка? Если твой отец узнает, то спустит с меня шкуру и при этом вряд ли использует обычный нож, – закипал Кай. Его мощная шея больше походила на огромную колонну, подпирающую старую водонапорную башню в пригороде, а толстые вены вздувались под кожей, порозовевшей от напряжения. Опасения Кая были не беспочвенны, поскольку Гордон Аттвуд, являясь владельцем нескольких мясоперерабатывающих предприятий, мог бы с точностью медика разделать тушу, будучи пьяным, с закрытыми глазами, и по памяти читая при этом стихотворения известных поэтов. – Ты хоть представляешь, что я потратил пять часов на твои поиски? Пять часов, Лив! Еще и телефон вырублен, так что мне пришлось лгать мистеру Аттвуду, будто у тебя несварение, когда он не смог до тебя дозвониться.

– Неловко, должно быть, притворяться, что ждешь перед туалетом, – всерьез задумалась я.

Он стиснул челюсти, дыша через нос, как будто боялся открыть рот, чтобы брошенные слова не укололи своей остротой. Я неторопливо вытащила мобильник из сумочки и демонстративно включила его в знак примирения.

– Повзрослей уже! – выдавив это, мой водитель бросил на меня последний, полный разочарования взгляд и вернулся обратно в машину, громко захлопнув за собой дверь, даже не проверяя, иду ли я следом. Он знал, что пойду.

– Мне очень жаль, – сказала я, как только машина тронулась с места.

Кай неотрывно смотрел на дорогу впереди, пока я изучала его суровое, покрытое щетиной лицо и серые глаза. Ему было тридцать два, отец приставил его ко мне после окончания старшей школы два года назад. Он был атлетичен и красив, со светлыми короткими волосами и такой костной структурой, которой позавидовали бы модели Sports Illustrated. Но также он был моим другом, поэтому я никогда не смотрела на него иначе, чем на старшего брата.

Ты не смотрела на него, потому что всегда смотрела в другом направлении.

– Нет, тебе не жаль, – возразил Кай, перебив мои мысли, хотя знал, что до дома осталось менее пяти минут и этот разговор еще не закончен. Он был прав, я не испытывала мук совести, проведя день по своему разумению в южной части города, которую мой отец презирал настолько, что каждый раз чесался, просто проезжая мимо. – Я думал, мы друзья.

После этих слов запоздалое чувство вины все-таки пробудилось. Этот человек не раз прикрывал мою спину, но я не могла вечно пользоваться добротой Кая, при этом рискуя его благополучием.

– Я не могу втягивать тебя в это. Ты прав, мы друзья, и я дорожу нашей дружбой настолько сильно, что предпочитаю не навлекать на тебя неприятности.

Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида, уголки серых глаз сморщились от легкой улыбки.

– Твои неприятности – моя работа, Лив. И как ты собираешься окончить учебу, если пропустила половину занятий в этом семестре?

На это у меня не было ответа. Решение поступить на чуждую мне специальность было не более чем прихотью отца. Стоило с большим рвением отстаивать свое желание заниматься чем-нибудь, что действительно нравилось мне, а не только сулило родителям достойного преемника и новую прибыль. Я была единственным ребенком в семье, а это означало, что скоро унаследую все, над чем род Аттвудов трудился десятилетиями.

Городской пейзаж с видом на реку Чарльз быстро сменился знакомыми окрестностями и дорогой недвижимостью, еще одним напоминанием, что моя свобода – пустая иллюзия в череде обязательств и ожиданий семьи. Ворота открылись, впуская «Эскалейд» на обширную территорию, окруженную зелеными насаждениями и высоким забором, больше походившим на каменное ограждение старинной крепости, чем на декоративный элемент вычурного богатства.

Особняк Аттвудов когда-то принадлежал деду, затем перешел к отцу, став моей золотой клеткой. Дом, в котором прошло все мое детство, – слишком большой для этой семьи, но чертовски крохотный, чтобы навсегда похоронить в своих коридорах память обо всем, что когда-либо в нем случилось.

Машина отца уже стояла на подъездной дорожке, когда наша припарковалась рядом, но ни я, ни Кай не торопились покидать свое убежище. Он заглушил мотор спустя время и снова встретился со мной взглядом через зеркало, поигрывая пальцами по рулю, как делал всегда, когда нервничал.

– Все будет в порядке, –  заверила я.

Вопреки напускной безжалостности, к которой отец прибегал всякий раз для устрашения врагов и подчиненных, у него было доброе сердце. Ну, где-то там, под всеми этими бесчисленными слоями пафоса и дорогими костюмами. И я знала, что в безопасности, даже когда он кричал на окружающих, угрожая пустить их на фарш на одном из своих предприятий. К тому же я была не чем иным, как выгодной инвестицией, и это тоже нельзя было сбрасывать со счетов.

Схватила с сиденья рюкзак, полный учебников, и, выбираясь из машины, натянула самое ангельское лицо из тех, что могла позволить себе отъявленная лгунья в обличье примерной дочери. Кай последовал за мной тенью, хоть личная безопасность и не входила в его обязанности.

Ужин подавали в семь, и я надеялась проскочить в свою комнату, чтобы принять душ и смыть с себя следы этого дня до того, как горничная пригласит всех к столу. Но было еще одно небольшое дельце, которое стало ежедневной рутиной и приятным отвлечением.

Кай бесшумно поднялся со мной по центральной лестнице и остановился, заметив, что я поворачиваю направо, в то время как моя комната находится в левом крыле. Он ни слова не сказал, когда я в одиночку направилась к последней двери на втором этаже, туда, где располагалась просторная спальня с окном величиной почти во всю стену и французскими дверями, ведущими на балкон, огибающий почти целое крыло. Коротко постучав, я приложила ухо к двери, из-за которой послышались шорох одеял и неспешная возня.

– Это я, – произнесла сквозь дверь.

– Входи, дитя, – ответил скрипучий голос по ту сторону.

Улыбка расплылась на моем лице, когда я распахнула дверь, входя в комнату, пахнущую свежим постельным бельем, книгами и увядающей эпохой.

– Привет, дедушка, – ласково поприветствовала, проходя и присаживаясь на край его кровати. Здесь было так много одеял, что вокруг тощего старческого тела будто парило настоящее облако, обволакивая его своей хлопковой дымкой. – Как ты себя чувствуешь?

Он радушно улыбнулся и протянул сухую ладонь, дотрагиваясь ею до моей щеки.

– Теперь гораздо лучше, дорогая, – силы в слабых мышцах, видимо, закончились, и рука снова опустилась, накрывая мою. – Повеселилась сегодня? – Дедушка мотнул наполовину облысевшей седой головой в сторону окна, за которым медленно умирал закат. Ветер колыхал шторы его спальни, посылая с улицы порывы пронизывающего февральского ветра, и я поежилась, все еще закутанная в пальто, удивляясь, как дедушка не продрог в тонкой пижаме.

– Еще как, – гордо проговорила, зная, что он не осудит, даже если скажу, что участвовала в пивном родео в одном бикини, что, конечно же, было неправдой.

Думаю, дед догадывался о моей склонности увиливать от своих обязанностей, но великодушно не подавал виду. Мы с ним были близки с самого моего детства, поскольку бабушка ушла из жизни еще до моего рождения, а родители были слишком заняты построением своей империи. Наши будни были наполнены смехом, играми и приключениями, но годы брали свое, дедушка заболел, и с каждым днем болезнь отнимала его силы по капле, пока не осталось ничего, кроме бледного истощенного тела, заточенного в этой спальне и изредка выезжающего на террасу в инвалидном кресле.