– Это дача деда, пусть с ним сидит! – отрезала Дашка и распахнула дверь комнаты, совсем не ожидая увидеть меня внутри.

Наши взгляды встретились, и Дашка с недовольной гримасой процедила сквозь зубы:

– Пойдешь?

– Не пойду, – сама того не ожидая ответила я. – Не хочу.

Дашка просияла и, кажется, не поверила своему счастью. Она даже улыбнулась мне своей почти еще детской и совсем уже забытой мною улыбкой.

– Бабуль, она не хочет! – радостно прокричала Дашка и убежала.

Так началась череда унылых дачных дней, жарких и прохладных, хмурых и солнечных, но неотличимо похожих друг на друга. С самого утра Дашка уходила к Павловой и пропадала у нее до обеда, а я слонялась между хозблоком и большим домом, не зная чем заняться. Я наблюдала за тем, как монотонно течет дачная жизнь, как день за днем трудится дед, как готовит завтрак, обед и ужин моя бабушка, как в душной теплице колючие огурцы требуют внимания бабы Веры, как Димка собирает конструктор на террасе и как Дашка равнодушно проходит мимо, жалея для меня слова и взгляды.

Я поднималась на второй этаж большого дома и растворялась в прохладе его полупустых комнат, вдыхала свежий аромат деревянных стен, мечтала помириться с Дашкой и наблюдала из окна за перемещениями синей бейсболки по соседнему участку.

Дашка приходила от Павловой повеселевшей и далекой, а однажды принесла рисунок: два красных сердца, скрепленных булавкой с надписью «LOVE». Иногда девчонки сидели на нашем участке, и я вдруг поняла, что мне неинтересно с ними так же, как и им со мной. Их шуточки не смешили меня, а намеки были непонятны. Все же я была младше: на год – Дашку, и на целых два – Павлову.

В тот день бабушкам все же удалось убедить Дашку взять меня с собой. Она уже закатила глаза и приготовилась спорить, но увидев Павлову, которая, как всегда, дожидалась ее перед домом, промолчала.

– С нами пойдет, – выдавила Дашка вместо приветствия, кивая в мою сторону.

– Пусть идет, – равнодушно пожала плечами Павлова.

Мы шли по улице и молчали. Павлова сорвала ромашку и начала отрывать лепестки по одному.

– Любит, не любит, любит, не любит…

Когда на желтой сердцевине остался всего один белый лепесток, как самый стойкий оловянный солдатик, она радостно выдохнула:

– Любит!

– Тот, о ком я думаю? – многозначительно спросила Дашка.

– Тот, о ком я думаю, – таинственно ответила Павлова и засмеялась.

Мы дошли до березовой рощи. Черно-белые стволы деревьев уходили здесь прямо в небо, под высокими березами топтались дети, они казались еще меньше на фоне таких великанов.

– Сколько народа! – удивилась Павлова и повернула прямо в рощу.

Я внимательно рассмотрела всю толпу – никого из старшаков в роще не было. Я узнала всего двоих ребят: белобрысого Зотика и щуплого черноголового Кирьку, остальные ребята были мне незнакомы. Все шумели, обсуждая что-то.

Березовая роща отделяла наши участки от соседних. Давно некрашеный забор подпирали крепкие стволы деревьев, толстенная цепь замком скрепляла покосившиеся створки ворот. Между ржавых прутьев воротины металась фигурка мальчика, похожая на зверька, вылезающего из клетки.

– Назад! – кричал кто-то. – Лезь обратно!

– Не может он – голова застряла!

– Теперь только пилить!

– Пилить болгаркой! По-другому никак!

– Бедный Вовчик!

Голова мальчика, торчащая из ворот, находилась в березовой роще, тело – на территории соседних участков. Вовчик, так называли мальчишку ребята, тянул голову на себя, но уши упирались в ржавые прутья. Со стороны происходящее напоминало цирковой фокус, который должен был получиться, но что-то пошло не так.

Я заметила, что внизу расстояние между прутьев шире, чем сверху. Для того чтобы освободиться, Вовчику нужно было всего лишь присесть. Я начала искать глазами Дашку, чтобы поделиться с ней своей догадкой, но ее нигде не было. Дашка и Павлова исчезли из березовой рощи.

Рядом со мной стояла незнакомая девочка, худая и сероглазая. Я потянулась к ней и прошептала:

– Скажи, чтобы он присел. Внизу шире.

– Скажи сама, – отмахнулась девчонка.

Я отрицательно покачала головой, сказать о своей догадке было невозможно. В школе учительница приводила меня в пример всему классу как человека, олицетворяющего собой слово «скромность». Когда на переменах все носились по коридорам до пота на лбу, я спокойно стояла у окна. Все самое интересное происходило в моей голове.

Вовчик вспотел, покраснел и чуть не плакал. Я дернула девчонку за рукав. Ну же!

– А ты опусти голову пониже, – наконец-то произнесла она. – Внизу пошире будет.

Обессиливший Вовчик начал опускать одеревеневшую шею вниз, и когда до земли оставалось совсем чуть-чуть, он попробовал отклониться назад. Ворота разжали свои железные кулаки, и счастливый Вовчик повалился на землю.

– Молодец, Саша! – заголосили ребята. – Сообразила!

Отдышавшись, Вовчик побежал в противоположную сторону улицы, где почти всегда была открыта калитка. Остальные ребята тоже стали расходиться. Я и сероглазая девочка остались вдвоем.

– Ты Саша? – неуверенно начала я.

– А ты двоюродная сестра Дашки и Димки? – спросила она, кивая.

– Троюродная, – уточнила я. – Наши бабушки родные сестры.

– Почему сама не сказала?

– Я тут никого не знаю, – замялась я. – А Дашка пропала куда-то…

Мы выбрались из березовой рощи и пошли бродить по улицам. С Сашей оказалось очень легко. Так же легко бывает в пятницу после уроков, когда идешь из школы, а впереди выходные. У нас впереди было почти все лето. Я удивилась, узнав, что Саша ровесница Павловой. Оказалось, дело не в возрасте, просто некоторые люди подходят тебе, как кроссовки твоего размера, другие малы, а третьи купили на вырост, и их лучше отложить до следующего года.

Мы болтали и смеялись, пели Титомира, и Саша вдруг спросила:

– Дашка бросила тебя в роще, да? Вы же вместе пришли?

Я опешила и обреченно кивнула:

– Раньше я хотела иметь сестру, а теперь не очень. А ты одна у родителей?

– Одна, – ответила Саша тихо. – Но есть двоюродный брат.

– Как зовут?

– Сашка!

– Сашка-брат и Саша-сестра! – мы обе захохотали.

Потом Саша задумалась о чем-то и стала очень серьезной.

– Только вот я не с родителями живу, а с бабушкой и дедушкой, они – мои опекуны.

– А родители?

– Маму лишили родительских прав, а папа умер.

Слово «умер» она произнесла легко и нежно, как будто он просто уехал куда-то и умирать совсем не страшно.

Я не знала, что говорят в таких случаях, и молчала.

– Смотри, – Саша показала на два завитка на висках. – Это от папы! Он был кудрявым.

Мы не заметили, как подошли к нашему солнечному, будто желток, дому. Изнутри раздавались удары молотка – это дед обшивал вагонкой стены комнаты. В то лето этот стук слышался отовсюду – кругом достраивали дома и возводили заборы. Удивительно, но на этот звук никто не обращал внимания: днем под него дремала малышня и кемарили старики, он был очень важен для дачи и незаметен одновременно, так же, как бывает важен и незаметен стук сердца.

У участка мы увидели Димку, окруженного толпой ребят. В его растопыренных пухлых ладошках лежали конфеты – леденцы монпансье были сложены в кульки из салфеток, по несколько разноцветных штук в каждом. Ребята брали себе по одному свертку и тут же разворачивали, пробуя содержимое. Мы с Сашей тоже взяли по кулечку, а последний Димка засунул в карман своих шорт.

Я положила один леденец в рот, и тут со своего участка вышел Гошка Соколов. Он всегда появлялся неожиданно – все самое интересное на даче случалось внезапно и заставало врасплох. Гошка с интересом посмотрел на кульки в наших руках и спросил совсем по-детски:

– А мне?

Недолго думая я отдала ему свои конфеты. Это был порыв, жест, который моя рука совершила быстрее, чем я сама поняла что делаю, и мне тут же захотелось провалиться сквозь землю, так сильно я была смущена. Продолжать стоять рядом с ребятами было невыносимо. Я ушла в дом, не попрощавшись с Сашей, и мне казалось, что все смотрели мне в след и читали мои мысли.