Из окна он видит Баркаса и Банана, направляющихся к улице с трамваями. Банан несет гитару, как чемодан, и кажется страшно толстым и каким-то рыхлым в розовом свитере и зеленых брюках. На улице полно людей, но тело с плащом исчезло. А потом ноги у него наливаются свинцом, и радость покидает его.

— Джейн, — говорит он. — Наше путешествие окончено. Пришла полиция.

Она подбегает к нему и тоже выглядывает из окна.

— Живо. — Она не теряет присутствия духа. — Ты говорил, тут есть чердачок…

Он не успевает ей ответить — первая фуражка уже показывается на лесенке.

— Чем это вы тут занимаетесь?

— Мы у себя дома, — отвечает он ледяным тоном.

Появляются еще двое полицейских и мужчина в штатском.

— Он говорит, что это его дом.

— Его дом, — говорит один из полицейских (он узнает его), — это дом его дяди, напротив церкви. И она тоже там живет, это дочь мадам Пауэр.

— Надо же, — усмехается мужчина в штатском. — Дочь мадам Пауэр! У нее, должно быть, неплохие задатки.

А полицейский, которого он узнал, — это Эжен, тот самый Эжен, который посадил его на лошадь.

— Насколько мне известно, ты не перестал водиться с Крысой. Я ведь тебя предупреждал. Где вы были этой ночью?

— Здесь, у себя дома, — отвечает он тем же ледяным тоном.

— Эка хватился! Этот дом давно не твой! С тех самых пор, как исчез твой проходимец-папаша.

Он бросается на него, но через секунду руки его уже скручены за спину, и он без толку брыкается, представ в таком унизительном виде перед Джейн. А она напускает на себя высокомерный вид. И, услышав ее голос, взобравшийся на высокие каблуки, они разражаются хохотом.

— Во всяком случае, этот дом не ваш. По какому праву вы врываетесь сюда без стука?

— Ах ты рыжая! Побеседуем об этом в участке.

— Меня зовут мадемуазель Пауэр. Мой отец летчик, он займется вами, когда вернется.

— Ладно, сейчас постучимся, а вы ответите нам, мадемуазель Пауэр? — говорит мужчина в штатском. Он ударяет кулаком по стенке, и ему под ноги летит здоровенный кусок штукатурки.

— Вот видите, детям нельзя здесь играть, дом вот-вот развалится. Вы здесь ночевали?

— Да, потому что мы убежали навсегда. Мы теперь муж и жена. И имеем право делать все, что хотим.

— У нас еще будет время обсудить этот вопрос. Слышали, какой шум тут подняли лошади?

— Конечно. Мы же не глухие.

— А что было до лошадей?

— Мы спали.

— А потом она так испугалась лошадей, что больше мы ничего не видели, — поспешно добавляет он.

— Крысу знаете?

— Эжен ведь только что вам это сказал.

Мужчина в штатском смущенно почесывает затылок.

— И Эжена ты тоже знаешь?

— Да, мы соседи. Я катался с ним на лошади. Я-то ведь лошадей не боюсь.

— Нам сказали, что вы подошли первые к… — Наверно, он не может найти слова, подходящего для детей.

— К… мотоциклу. Чей это был плащ?

— Не знаю.

— Ты видел кого-нибудь на улице?

— Видел. На всей улице, даже у моста, было много людей.

— Вы сразу вернулись сюда?

— Да. В три часа ночи дети спят.

— А как ты узнал, который час?

Он достает золотые часы и молча протягивает их. Человек в штатском берет часы и долго рассматривает.

— Где ты их взял?

— Мне их подарили.

— Кто, Крыса?

— Нет. Человек в голубом. Больше я о нем ничего не знаю, он уплыл вчера вечером на подводной лодке.

— На подводной лодке, говоришь? Ладно, я потом тебе верну эти часики, а пока они побудут у меня. Эти часы принадлежали одному очень богатому человеку, с которым случилось несчастье.

— Так мы и думали. Он был такой грустный. — Теперь голос Джейн становится кокетливым.

— Есть у тебя сестра, которую зовут Эмили?

— Хотите попросить у меня ее адрес? Я ее адреса не знаю.

— Ну, мы с вами еще встретимся, — вежливо улыбаясь, заканчивает разговор мужчина в штатском. — А ты, Эжен, раз уж ты их знаешь, отведи-ка их домой и скажи родителям, что они нам еще понадобятся, ведь поболтать с ними — одно удовольствие.

И они уходят не попрощавшись. Тихонько насвистывая и подталкивая их к лестнице, Эжен замыкает шествие. Старуха, присев на корточки, собирает комья земли с остатками цветов.

Он берет Джейн за руку, теперь он окончательно уверился, что путешествие их окончено и сейчас он в последний раз идет с белочкой по улице. Их, конечно, запрут на весь день, а завтра — вторник; одна надежда, что ему, как Марселю, удастся удрать из того, другого дома, и, когда он немножко подрастет, он тоже уплывет в море, к Северному полюсу. Но Джейн? Как же он разыщет ее?

Дверь открывает ее мать, она не причесана, лицо помятое, на ней — широкий зеленый халат, в нескольких местах прожженный сигаретами, и сейчас она уже не кажется ни такой стройной, ни такой красивой. Он удивленно таращит глаза — эта холодная, ледяная женщина плачет, как ребенок. Она прижимает к себе Джейн и судорожно целует ее, словно и вправду боялась потерять. Джейн освобождается из ее объятий, бросается к нему, целует его и тоже плачет, еще громче, чем ее мама.

— На всю жизнь, Пьеро! Клянусь тебе! — кричит она, бросая вызов всему свету.

Дверь дядиной квартиры широко распахнута, и тетя Роза со своим обычным угрюмым видом наблюдает всю эту сцену.

— Приходите к нам, когда вам захочется. Теперь я всегда буду дома, — тихо говорит ему мама Джейн.

Этого он никак не ожидал. Тетя Роза молча втаскивает его в квартиру. Дядя вертит в пальцах вилку, глядя на него. Эжени поворачивается к нему спиной.

Он бросается на зеленый диван и тут же засыпает, раздавленный непоправимой бедой, приключившейся с ним, — мать Джейн оказалась настоящей мамой. Он не плачет, но никакая другая мама на свете не смогла бы причинить ему такую боль.

— Русские теперь наступают быстрее, чем американцы. Не понимаю, как это немцы не сопротивляются…

Щеки свисают над жестким пристежным воротничком, взгляд устремлен в окно на далекие поля сражений — дядя сообщает ежедневную военную сводку, допивая кофе. Потом он снимает салфетку, вытирает рот, встает, шевеля губами, словно разговаривает сам с собой, и наконец ухолит в ванную.

Тетя Роза на минутку присаживается. Она тоже смотрит в окно и ищет какие-то слова, но они застревают у нее в горле. Тетя Мария еще в постели. Вчера у нее был врач; через несколько дней — это уже решено — ее тоже отправляют в Большой дом, в ту самую больницу, которой так боялся Крыса, что даже купил себе ружье, но оно послужило ему только раз — для Люцифера.

Встав из-за стола, он заметил на дядином кресле свою тюремную рубаху и комбинезон, чистенькие и отутюженные, — они даже стали как-то мягче и приятнее на ощупь, как все старые вещи после стирки. А на ковре рядом — башмаки, такие же коричневые и блестящие, как «бьюик», запертый в саду до конца войны; а дядя считает, что война кончится гораздо позже, чем он предполагал, хотя американцы вкладывают такие средства, что дела теперь пошли куда лучше, чем прежде.

Он ничего не спросил — для него было так естественно снова надеть форму. Правда, ноги уже успели отвыкнуть от башмаков и побаливают, особенно в лодыжках, но ему давно известно, что такие башмаки — самая подходящая обувь для его ног, и стоит ему пробежаться в них разок, как он вообще забудет, что целую неделю — неделю из семи воскресений — он был от них избавлен. Потом он увидел на столе новый костюм, полотняные штанишки и свитера, сложенные и упакованные в плоскую картонку, в которой их принесли из магазина, — и он взглянул на них равнодушно, ведь пропасть разверзлась вчера, мысленно он уже покинул город, отдалился, ушел в себя, еще глубже, чем когда приехал, и ледяная глыба опять у него перед глазами, и он наблюдает за всем происходящим с великолепной отрешенностью, глазами Мяу, бесстрастными глазами младенца.

Красные, потрескавшиеся от стирки пальцы тети Розы барабанят по клеенке, и стол отзывается металлическим звоном.