Подвода же двигается вперед. Копыта лошаденки глухо и монотонно стучат по асфальту, взбивая маленькие облачка пыли. Возчик с зятем рады были бы куда-нибудь деться с козел. Они чувствуют на себе угрюмые, недоброжелательные взгляды, устремленные на них из дверей корчмы… Еще бы им их не чувствовать: не сиди они тут, на чертовой этой подводе, они сами бы так же смотрели на приезжих.
Михай Шуба, понурив голову, помахивает кнутом, не глядя ни влево, ни вправо. Особенно — вправо; он старается спрятаться за зятем, чтобы не надо было здороваться с односельчанами. Пока процессия движется мимо, все молчат. Молчат и люди в дверях корчмы, застыв подобно статуям. Лишь когда подвода достигает следующего угла, они меняют позы, вертят головой, даже делают шаг вперед — чтобы видеть, что произойдет, когда подвода приблизится к парфюмерной лавке. Все чувствуют: этот момент определит, как будут развиваться события, как потечет их дальнейшая жизнь.
А в парфюмерной лавке, за опущенными жалюзи, сидят, избегая смотреть друг на друга, голова и его сын. За те минуты, что они провели вдвоем в полутемной лавке, для них обоих стало очевидным: отношения их отныне будут иными. Пускай Арпад снова откроет лавку — он все равно теперь знает, что отец его хоть и всесилен, но не лишен слабостей, что он тоже испытывает сомнения, а главная его слабость как раз в том, что сомнения эти он пытается спрятать, замаскировать под силой. Сыну ясно теперь: чтобы стать взрослым, он должен покинуть это село, бросить все, что досталось ему без всяких усилий, избавиться от всего, что, как он сейчас ощущает, не дает ему свободно дышать. Первым делом он должен пойти в соседнюю деревню, и постучаться у подворья Хорусов, и сказать Эстер: вот смотри, я пришел к тебе, потому что не могу по-другому, хочешь, уйдем вместе куда глаза глядят? И тут уж не так важно, что ответит ему Эстер: ведь если он способен выполнить, что задумал, о чем мечтал, чего хотел, если смел мечтать, дать волю фантазии, если смог и в реальности сыграть роль в том фильме, который столько раз прокручивал в своем воображении, — значит, он достиг того, что человек должен и может достичь в своей жизни. Если он способен на это, встретившись с Эстер, значит, способен будет и при встрече с любой другой… если Эстер скажет ему «нет». Никто и никогда не обещал ему, что жизнь будет сплошным праздником, но теперь он уже знает: ее все-таки можно вынести, потому что все на свете можно свести к тривиальной схеме вечного круговорота смерти и возрождения. И, приняв все то, что ему запрещали, от чего ограждали, от чего предостерегали, чему все вокруг противились, он как раз и сумеет добиться к себе уважения, и даже отец с матерью, если даже сто раз от него отрекутся, все-таки будут его уважать. За то, что, несмотря на все их старания и несмотря на все поучения, которые как бы этим стараниям противоречили, он станет взрослым.
И тут Арпад Шемьен разражается громким смехом. От того, что он додумал эту мысль до конца, от того, что посмел мечтать, фантазировать, он чувствует огромное, до сих пор не изведанное облегчение. Подобное облегчение испытывает человек, выбравшись из лабиринта, хотя до сих пор он и не подозревал, что заблудился… На этой земле нет ничего невозможного, это он уже знает. И нет ничего невозможного в том, что сейчас, через секунду, он скажет отцу то, что скажет, показывая на разложенные товары, приготовленные к открытию лавки.
Батя, делайте, что хотите. А я ухожу. Я вас с мамой люблю и чту, но я должен жить своей жизнью, а не вашей. Что касается лавки, то все бумаги и книги — в шкафу, там вся бухгалтерия. Я себе взял только жалованье. Все записано в книгах.
И, сказав это, снимает с вешалки льняной пиджак, надевает шляпу и выходит на залитую солнцем улицу. Тяжелый, густой, лежит на домах, на деревьях июльский зной, но Арпад идет легкой, свободной походкой, сунув руки в карманы, словно избавился от невероятного груза, что висел у него на плечах.
Иштван Шемьен озадаченно смотрит вслед сыну, не в силах сообразить, нужно ли его окликнуть, остановить — или не нужно. Он стоит в открытой двери и не знает, что делать. Тщетно пытается он подавить свои противоречивые чувства: он сердит, но в то же время, как это ни странно, гордится сыном, который, впервые в жизни, поступил как настоящий мужчина. Иштван Шемьен догадывается, конечно, что за всем этим прячутся чувства к Эстер Хорус и что сын, скорее всего, останется с носом, а значит, рано или поздно вернется домой; но в душе Иштвана Шемьена вдруг оживает давнее-давнее воспоминание: однажды он тоже бросил все из-за девушки, хлопнул дверью родительского дома и ушел. Но все это вместе: и отцовская тревога, за которой стоит печальный собственный опыт, и сочувствие — ведь, скорее всего, будет Арпаду от ворот поворот, — и некоторая неосознанная ревность — а вдруг сыну удастся то, на чем он, отец, провалился, — смешивается в его душе таким путаным, противоречивым клубком, что сразу разобраться во всем этом нечего и надеяться.
Он растерянно закрывает дверь. Сын прав, он должен оставаться здесь. Именно здесь его место. Ведь он, Иштван Шемьен, хотел этого; как бы там ни складывались дела, ответственность на себя тоже брать должен он…
Арпад Шемьен шагает по направлению к станции. Навстречу движется подвода, груженная ящиками. Он первым приветствует сидящих на козлах односельчан; такого еще не бывало, чтобы он, сын головы, первым здоровался с сельчанами. Приподнимает шляпу перед двумя приезжими в черном. Те кивают в ответ, и ему этого достаточно. Он хотел встретить их и поприветствовать: этим он словно возвращает какой-то долг. Такую встречу он тоже себе представлял, стоя за прилавком. Представлял — и вот оно, чудо: встреча произошла! Этот миг для Арпада Шемьена — миг счастья. Существует ли что-либо важнее, значительнее, чем мечтать, фантазировать — и в один прекрасный момент осуществить то, что задумано?.. Теперь Арпад спокойно пойдет домой, сядет на велосипед и покатит в соседнюю деревню, к Эстер.
Люди, стоящие перед корчмой, не знают, чем объяснить странное поведение Шемьена-младшего и его уход; появление Шемьена-старшего тоже привело их в недоумение. Они только головами вертят, наблюдая за происходящим. А подвода тем временем уже перед парфюмерной лавкой. Михай Шуба натягивает вожжи, лошаденка останавливается. От корчмы до этого места — метров семьдесят, так что люди всё увидят, услышат каждое громкое слово. Замерев, затаив дыхание, они ждут, когда приезжие войдут в лавку. Но подвода, остановившись, тут же трогается и едет дальше.
Люди у корчмы в полной растерянности. Правда, сам Михай Шуба тоже ничего не может понять. Все в нем кипит от недоумения, от противоречивых мыслей и чувств. Иштван Шемьен обеспечивает его работой, так что он, Михай Шуба, пусть ненадолго, должен служить, на старости-то лет, тем, кто приехал, должен помочь им выставить односельчан на посмешище, выгнать их из домов, где они живут, выгнать сына сельского головы из лавки, где тот торгует уже несколько лет… Михай Шуба не может разобраться во всей этой катавасии — и ему страшно. Он боится Шемьена, боится односельчан, но больше всего боится этих двоих, что идут за телегой. Большая, должно быть, сила за ними стоит, раз они вот так, вдвоем, не побоялись приехать сюда, откуда год назад их увозили с таким позором… Приехали, чтобы получить назад то, что принадлежало им! Михай Шуба и сам теперь трудится на земле, которая пару лет назад принадлежала другим. Еще бы ему не бояться возвращения прежних хозяев! Год назад, правда, ему казалось: это уж слишком, что людей выгоняют из их домов и увозят Бог знает куда… Хотя то, что часть их имущества отдают таким, как он, казалось ему справедливым… Разве правильно, чтобы у них было все, а он, у кого прадеды гнули спины на этой земле, жил в нищете, голоде и холоде?
Сейчас он так напуган и растерян, что вообще уже ничего не соображает. А те двое машут ему: поехали, мол, чего встал?
Так куда ж теперь? — спрашивает он удивленно.
Вы знаете, где тут была синагога? — спрашивает тот, кто помоложе.
