Мы всего лишь хотели бы знать: где ты и что делаешь? Кажется, это не слишком большая просьба на расстоянии более семи тысяч километров.

Не знаю, чем заслужили мы недоверие, с которым ты относишься к нам. Мама (которая очень обижена еще и тем, что ты ей не пишешь), во всяком случае, переживает ужасно, а я, при отсутствии всякой информации, ничем не могу ее утешить. Я пытаюсь держаться спокойно и рассудительно, хотя меня тоже тревожит твоя судьба, как тревожит и вопрос: чем мы заслужили, что ты бесследно исчез, растворился в этой Америке. От кого или от чего ты прячешься, сынок? Ты уверен, что не было бы разумнее открыто взглянуть в глаза ситуации, осознать положение вещей, обсудить проблемы, попробовать разобраться с самим собой, разобраться со всем тем, что произошло с тобой за минувшие месяцы? Неужели мы совершили по отношению к тебе нечто такое, что побудило тебя замкнуться и теперь играть с нами в прятки? Что бы это могло быть? Не обижайся, но такое твое поведение — поведение не взрослого мужчины, а скорее капризного ребенка. Дай нам какое-то объяснение, и тогда, может быть, вопросы, которые остались не проясненными для тебя самого, и тебе станут яснее. И если ты чувствуешь, что не в силах справиться — там, где ты сейчас находишься, — со своими проблемами, то приезжай или, если тебе так удобнее, позвони, чтобы мы приехали и помогли. Нет таких трудностей, которые нельзя было бы одолеть сообща.

Понять, что мы переживаем, что чувствуем, думая о тебе, и вообще, и особенно в эти дни, ты сможешь, лишь когда сам станешь отцом. И лишь тогда убедишься в том, что только родительская любовь способна вынести, пережить определенные потрясения. Словом, сообщи, что с тобой!

Выше я уже написал: мы с мамой всегда считали, что ты рассудительный, счастливый и порядочный человек. Первые два качества, откровенно говоря, во многом зависят от характера и от удачи; что касается третьего, то тут любое определение (в том числе и мое) теряется в необъятности. Так что будь человеком, сынок, вот чего я желаю. Будь человеком со всеми, о ком бы ни шла речь, а значит, и с нами, со мной и с мамой.

Прости, если письмо получилось немного длинным и сумбурным. Где-то, может быть, слишком общим, где-то сентиментальным, что, догадываюсь, придется тебе не по вкусу. Признаюсь, в твоем возрасте я и сам терпеть не мог родительских писем, напичканных сентенциями… Но ситуация́ такова, что я вынужден так писать. Да и давно мы не говорили о серьезных вещах, ты сам знаешь.

Надеюсь, это письмо ты получишь быстро. И еще горячо надеюсь, что оно подвигнет тебя написать ответ. Или хотя бы сообщить, где ты и как живешь. Отзовись, сынок!

Обнимаю.

Любящий отец

Стуча по клавиатуре компьютера, он чувствовал сильное сердцебиение, а когда подошел к концу, у него даже руки тряслись. Не надо было пить столько кофе, думал он, ослабляя узел галстука и открывая окно. Он прилег на диван, стоящий в кабинете, но сердце продолжало бешено колотиться, да и воздуха не хватало. Полежав, он достал из портфеля коробочку ксанакса, который не принимал около месяца, проглотил таблетку и снова лег. Надежности ради письмо надо бы, наверное, послать еще и электронной почтой, не только авиа, размышлял он, но потом пришел к выводу: Андраш не случайно же оставил им прежний, бостонский адрес. Через неделю, самое большее, письмо будет в Бостоне, потом еще день-два, и Андраш его получит.

Когда сердцебиение немного утихло, он сам спустился на первый этаж, в экспедицию, и отдал письмо курьеру: это срочно, пусть бежит на почту и отправит немедленно. Люди вокруг смотрели, разинув рты. Не случалось еще, чтобы кто-нибудь из дирекции лично переступал порог экспедиции.

На ответном письме значился нью-йоркский адрес: округ Вильямсбург, улица, номер дома. Коротенькое письмо от сына пришло опять же отцу, в начале октября: со мной все в порядке, пиши мне по этому адресу, скоро, может, еще в этом месяце, напишу подробно, как идет учеба, и отвечу на твое последнее письмо. Всего шесть строчек; а главное, он сообщил свой адрес, но никаких извинений и объяснений, почему не сделал этого раньше. Ни слова о том, где учится и чему; и ни слова о матери. Хотя прежде Андраш часто писал письма, обращаясь сразу к обоим, пускай приходили они то на адрес отца, то на адрес матери.

Наверное, думал он, это реакция на мое письмо. Наверное, Андраш лишь сейчас с позиции взрослого человека осмыслил и понял, что случилось. Лишь сейчас до его сознания дошло: отец и мать нынче (особенно после того, как у матери появился новый спутник жизни) общаются друг с другом исключительно из-за него, из-за сына. Может, Андраш написал ей отдельно? И Тамаш — после того как достал из почтового ящика письмо, торопливо вскрыл его и в полутьме лифта пробежал глазами строчки, — войдя в квартиру, тут же потянулся к телефону и набрал номер Анико.

Нет, она ничего не получала; а он, хотя сам не очень понимая почему, умолчал о длинном письме, которое послал сыну; не сказал и о том, что Андраш в своем письме даже не вспомнил про мать. Более того, на ее истерические расспросы он ответил, что сына удалось разыскать через нью-йоркское представительство их фирмы; Андраш передает: дела у него идут нормально, учится, он скоро напишет и подробно расскажет о своих обстоятельствах. Слава Богу, Тамаш никогда не посвящал Анико в дела фирмы, так что она не могла знать, что партнеров за океаном у них нет, сделки они заключают исключительно в Европе да на Ближнем Востоке. Тебе адрес нужен или не нужен? — холодным тоном оборвал он поток ее вопросов и требований показать ей письмо. И сухо продиктовал название улицы и номер дома.

Потом, сбросив ботинки и облегченно вздохнув, удобно развалился в кресле у телефонного столика, чтобы отдохнуть немного и собраться с мыслями. Он был доволен собой: в этом разговоре, да и вообще в минувшие недели он сумел сохранить хладнокровие, в то время как Анико, которая прежде в критических ситуациях обычно вела себя твердо и осмотрительно, считая его немного тряпкой, явно потеряла голову.

Сам он теперь, когда сын снова оказался в пределах досягаемости, слегка успокоился. То, что он сумел узнать новый адрес Андраша и заставил его ответить, наполняло его гордостью; правда, немного тревожила мысль, что он понятия не имеет о причине, по которой сын проявляет такое равнодушие к матери. Это было несколько странно; он старался подавить в себе горделивую, но не слишком уверенную мысль, что Андраш теперь, в кои-то веки, стал к нему ближе.

Он считал, что действовал, с учетом обстоятельств, вполне корректно. До сих пор они могли писать ему оба, он и на сей раз обеспечил равенство шансов. Теперь от Анико зависит, сумеет ли она найти с сыном общий язык. Его мучило любопытство; но, раз уж разговор закончился на неприязненной ноте, он не мог снова позвонить Анико и попытаться узнать, что там у них такое произошло. И нет ли у нее каких-то догадок, почему Андраш так долго молчал?

Обещанный подробный ответ прибыл в начале ноября; на штемпеле стояла дата отправки: октябрь, 26. Письмо было длинным; на первом листе, в правом верхнем углу, была какая-то надпись на иврите: похожие надписи он видел на письмах, которые приходили от их израильских партнеров. Но тут-то это при чем, не мог понять он.

Но когда он углубился в чтение размашистых, слегка загибающихся кверху строк с широкими петлями прописных букв, ему скоро стало ясно, откуда здесь эти угловатые значки; хотя понять, что они значат, он не смог.

Здравствуй, папа!

Я обещал в скором времени подробно отчитаться о своей жизни, о том, как идет учеба. Выполняю свое обещание.

Однако прежде всего: гмар хасиме тойве — желаю, чтобы в Книге жизни ты был записан на хороший год! Этот год будет — 5759-й.