Да, если угодно, он и сам теперь — Элиша бен Абуя… З. стиснул зубы с такой силой, что они заныли… Да, ибо на злодейство, которое совершил мир, бросив на произвол судьбы народ, народ, к которому принадлежит З., на злодейство, которое уничтожило остатки его, З., веры, он, З., ответил тем, что отрекся от Бога. Кто посмел бы осудить его за это? Разве что несуществующий Бог.

Он так резко вскочил с места, что грохот отъехавшего кресла прозвучал в тишине зала как гром. Читатели вскинули головы и обернулись к нему. З. на мгновение замер, смущенно стал приводить в порядок свои бумаги, потом, оставив все как есть, торопливо направился к выходу. Он чувствовал, как бешено колотится сердце… Не зная, что делать, он зашел в туалет. Расстегнул ширинку, стал мочиться. Его взгляд упал на обрезанный пенис… И в этот момент до него дошло: ведь он только что занимался не чем иным, как спорил с Богом. С Богом, в которого не верил. Спустя почти тридцать лет он вернулся туда, откуда с таким трудом вырвался.

Если нет искупления в небесах, оно должно быть где-то в ином месте. Если такая страшная судьба постигла народ, которому дан был обет искупления, обет, во имя которого народ этот жил и страдал в своей верности Богу, — то вообще не может быть народа, который обрел бы искупление сам в себе. А значит, надо положить конец разъединению, надо самого человека сделать способным к тому, чтобы он понял, осознал, что грозит ему, если он не откажется от своего эгоизма, не откажется от идей национального или классового превосходства…

Он неуверенной походкой вышел в коридор, постоял, прислонившись к стене. Неужели все так просто? Неужели так просто объясняется, почему он стал таким, каким стал? Верил ли он по-настоящему когда-либо во что-либо, если так легко принял подобную чушь? Если верил, то, видимо, верил лишь в знание, в возможности разума; но после зимы близ Давыдовки, после того, как он насмотрелся на зверские нравы в трудовых батальонах, после того, как погибла его семья, он уже не мог верить в то, что человеческую природу, с ее врожденной тягой к жестокости, к бесчеловечности, можно как-нибудь существенно изменить… Верить не верил, но всегда надеялся…

К нему подошел немолодой библиотекарь, взял его под локоть, спросил, все ли в порядке… Может, он плохо себя чувствует? У З. появилось смутное ощущение: кажется, этот вопрос он слышит не первый раз за последние дни, но и сейчас не может ответить на него. Он сказал: спасибо, все хорошо. А что он еще мог ответить? Что ему тошно, потому что его солидный научный багаж — не более чем безуспешная попытка зачеркнуть свое прошлое? Что раскрашенных, как ярмарочные куклы, богов Древнего Востока он пытался противопоставить Единому? Что мишурой оказались знания, все постигнутые частичные истины, мишурой оказались заслуги, чины и ранги, международный авторитет — мишурой, потому что во всей своей очевидности проявилась несостоятельность главной посылки, стоящей за всей его научной деятельностью? Что тщетно собирал он аргументы и контраргументы, существующие в мире: для того, что он хотел доказать себе самому, вопреки себе самому, всего этого — недостаточно.

Отказавшись от помощи, он направился в читальный зал. Идти было тяжело. Он чувствовал себя усталым, разбитым, ноги словно налились свинцом. Его знобило, к горлу подступала тошнота.

Он на такси добрался домой и лег. И очнулся от глубокого, обморочного сна, лишь когда вернулась домой жена. Увидев, в каком он состоянии, она перепугалась, поставила мужу градусник — и тут же бросилась звонить врачу, их приятелю. Кроме редких простуд, он никогда ничем не болел, а тут вдруг — почти тридцать девять!

Осмотрев его, доктор недоуменно хмыкнул. Никаких симптомов, которые позволяли бы поставить диагноз. Когда жена вышла из комнаты, доктор, бывший товарищ З. по трудовым батальонам, спросил, нет ли у него проблем с простатой: может быть, скрытое воспаление? З. отрицательно покачал головой. Тогда остается одно — переутомление, решил врач, нельзя столько работать. Чудес ведь не бывает, пожал он плечами, вколов ему жаропонижающее. Когда тебе за шестьдесят, организм протестует против перегрузок. Необходимо отдохнуть, избегать любого напряжения. Вряд ли тут что-то серьезное, но через неделю не повредит сделать анализ крови и ЭКГ. Загляни в клинику, когда будешь проходить мимо, сказал врач с деланной небрежностью.

В прихожей, провожая его, жена профессора заплакала; доктор не слишком убедительно улыбался, махал рукой, дескать, для паники никаких причин, но с обследованием лучше не затягивать. Говоря это, он ласково взял руку женщины и погладил ее; это несколько успокоило хозяйку. Она торопливо выпроводила его, закрыла дверь и вернулась в спальню, но муж уже снова заснул.

Утром температура была нормальной, тем не менее он чувствовал слабость и остался в постели. Работать не хотелось; он с удовольствием полистал несколько книг, взятых с полки. Такое случалось редко: обычно он читал быстро и целеустремленно, назначая себе дневную норму.

В среду он встал, но из квартиры не выходил. А в четверг, как жена ни умоляла его, отправился в университет; правда, в основном для того, чтобы купить билет на поезд и заказать в турагентстве гостиницу на две ночи. Билет он взял на скорый до Мишкольца, а номер заказал в мотеле, который, как ему сказали, находится почти в центре города.

Когда он после ужина собирал чемодан, жена пыталась отговорить его от поездки. Сколько он ни доказывал, что у него все прошло и он в полном порядке, она не могла успокоиться. Он даже с некоторой наигранностью спросил, не хочет ли она проверить, в какой он хорошей форме; жена удивилась и нервно отвергла его притязания. Ее тревожила непривычная веселость мужа, его странное поведение, тем более что близость их в последнее время случалась редко, раз или два в месяц, и всегда по ее инициативе.

Утром, перед тем как уйти на работу, она попросила оставить ей телефон гостиницы в Пече: она позвонит ему во время конференции. Ему пришлось ответить, что в приглашении номер телефона не указан, но он обязательно позвонит вечером сам.

До вокзала он добрался на такси. На этот поезд места в билете указаны не были, но, к счастью, он приехал рано и занял место у окна, лицом по ходу движения. До отправления оставалось полчаса. Он разместил багаж, взял книгу и углубился в нее, чтобы не разговаривать с попутчиками, с которыми ему придется провести более двух часов. Попутчиков набралось трое: супружеская пара с кучей больших чемоданов и молодой человек, судя по всему, студент, который достал из спортивной сумки книгу, обернутую в газету.

Когда входившие здоровались, З. поднимал голову и кивал, потом снова погружался в чтение. Однако напрасно пытался он сосредоточиться: прочитав страницу, он каждый раз обнаруживал, что совершенно не помнит, о чем там шла речь. Слишком напряжены были нервы, слишком отягощал их груз непонятного волнения, усталости, беспокойного ожидания. В конце концов он опустил книгу на колени и закрыл глаза, пытаясь расслабиться. Хорошо было бы подремать часок, но он чувствовал, что ничего из этого не получится. На него нахлынули воспоминания. Он прикинул, сколько же лет он не постился в День раскаяния; получалось, двадцать два или даже двадцать три года.

В ту осень, когда он только пришел в университет, он пытался не думать о празднике; но все было напрасно: какой-нибудь знакомый, звонивший по телефону, между делом обязательно напоминал ему, что близится Йом Кипур. Праздник пришелся на будничный день, у З. были лекции, а главное, он так и не смог найти повод отказаться от совместного обеда: у преподавателей был обычай ходить в столовую всей толпой. З. сидел, ковыряя вилкой жирный перкельт, который в тот день был в меню комплексного обеда, и думал лишь о том, как бы коллеги не заметили отвращение у него на лице. Тщетно говорил он себе, что расставаться с обычаями — дело легкое и, конечно, в нем нет и следа наивного страха перед нарушением запретов и предписаний; тот злополучный обед, который он ел через силу, запомнился ему на всю жизнь.